Юрий ГОНЧАРЕНКО
Пятнадцать дней октября
Героическому подвигу подольских курсантов
и всех разрозненных формирований и частей, сражавшихся плечом к плечу с ними*
в октябре 1941 г. на подступах к Москве
посвящается**…
У подвига второе имя — Вечность.
В какое время он бы ни случился:
в каком году,
в каком тысячелетии, —
он на бессмертие приговорён
мерцающими звёздами,
ветрами,
ручьём журчащим,
чистым синим небом,
судом пристрастным будущих потомков
и беспристрастной памятью людской…
Вместо предисловия
Я по полю иду,
на груди расстегнулась рубашка,
с головой непокрытой,
побелевшей от мыслей и лет.
И куда хватит глаз,
всё: ромашки,
ромашки,
ромашки
мне кивают приветливо
русыми чёлками вслед…
А вокруг — благодать!
Перелески,
покосы
да пашни.
Словно не было вовсе
в помине той страшной войны.
Только шрамы воронок —
свидетели драмы вчерашней —
почерневшими ртами
взывают среди
тишины…
На курган поднимусь.
Постою у расстрелянных дотов.
Осторожно поглажу
пробивший бетон стебелёк.
И посмотрят в меня
с довоенного старого фото
пацаны,
кто тогда,
в сорок первом,
здесь лёг…
……………
* Вот (неполный) поименный список: 53-я и 312-я стрелковые дивизии, 17-я и 9-я танковые бригады, 214-я воздушно-десантная бригада, подразделение 108-го запасного полка, 269-ой батальон аэродромного обеспечения, Медынский истребительный батальон, личный состав 198-го авиасклада, а также примкнувшие малые группы и одиночки из отступавших бойцов и командиров РККА.
** Автор считает своим долгом предупредить, что в работе над данным произведением не придерживался конкретной исторической точности (на это существуют иные документы) и хронологии, считая основной задачей своей отразить лишь общую атмосферу происходящих событий, а также внутренний мир, чувства и переживания главного героя, от имени которого и ведётся данный рассказ. Герой этот, один из подольских курсантов Алексей Бесфамильный, также является не конкретной личностью, а лицом собирательным и вымышленным.
Глава 1. Пятое октября
В начале октября 1941 года, пробив брешь на Ильинском боевом участке Можайской линии обороны, передовые части вермахта из группы армии «Центр» вышли на прямые подступы к Москве на рубеже реки Угры.
Дни рожденья —
один от других не отличен.
День присяги же
в памяти вечно храним.
Невозможно забыть
как курсантские знаки отличий
Мимолетными птицами сели в петлицы мои.
Как и все.
Не последним я был и не первым
В том строю
всех сегодняшних выпускников,
В аттестатах которых
туманный ещё сорок нервный
Уже смутно мерцал
тусклой сталью граненых штыков.
Отгремел Халхин-Гол,
закудрявились клёны Севильи,
Остывали Гранада и Лаатикайнена снег.
Но когда второпях
мы войска свои в Польшу вводили,
Каждый смутно предчувствовал —
близится дело к войне.
И явилась она,
как все войны приходят —
внезапно,
Громом с ясного неба
в погожий июньский денёк,
И куда-то в тот час
наше детство ушло безвозвратно,
Обернувшись прощально
задумчиво
через порог…
А война как чума
расползалась по долам и весям,
Саранчой выгрызая, калёным сжигая огнем
Всё живое вокруг,
на пути по дорогам развесив
От конца и до края гирлянды своих мертвецов.
Немец рвался к Москве,
подминая как хлебные крошки,
Все, что в панике
ставке
к ногам его бросить пришлось,
И не веря себе, удивлялись тирольской гармошке
Обнаженные стайки
застывших можайских берез.
Немец рвался к Москве.
В снеговом оцеплении сонном
Артиллерии кашель уже долетал с ветерка.
Кто бы думал тогда,
что последним от немца заслоном
Завтра станут два наших
подольских
курсантских
полка…
Глава 2
Ночной бросок
5 октября 1941 года около 2000 курсантов артиллерийского и 1500 курсантов пехотного училища, были сняты с занятий, подняты по тревоге и брошены навстречу противнику в направлении города Юхнова.
Тревога.
Ночь.
Бросок.
Построившись поротно.
Угрюмый лес шатром.
И там —
над ним —
звезда.
Такая же почти как на пилотке;
холодная и алая…
Всегда
мне нравилось мечтать,
смотря на звёзды,
такие одинокие в волнах
бескрайнего простора мирозданья.
И тайные загадывать желанья.
Вот и сейчас оборвалась одна...
Команда: «Не курить!»
И тишина…
Лишь хриплое горячее дыханье.
И мерный топот шести тысяч ног.
И где-то там,
в мозгу,
как наказанье —
звенящая натянутой струной
тревоги нить неясного чего-то,
что вот сейчас должно произойти,
что хищно затаилось на пути,
ощерившись оскалом пулемёта…
Снежок летучий начинал кружить.
Расплывчатые в лунном отражении
по сторонам дороги крались тени
за нами следом
призраков
толпой…
Вот начал лес редеть.
В низине за рекой
Глуха, заснежена, бела
Деревня Красная спала.
* * *
Ни огонька окрест —
хоть глазом уколоться!
Лишь тишь да гладь, не брешут даже псы.
Лишь тонкий дым из труб,
да у колодцев
печально журавли
повесили
носы.
Казалось странным и невероятным,
как в этом уголке,
от фронта в двух шагах,
не ведая тревог
так беззаботно спят все?!
Как будто позабыв
простое слово «страх»?
И, каждый про себя,
мы в темноте гадали:
что ждёт там в темноте,
в заснеженной глуши?
Но, фиксою блеснув
победно
как медалью,
сомненья наши вскоре разрешил
курносый лейтенантик из разведки,
комбату доложив: в деревне
немцы:
с десяток танков и бронемашин.
И тотчас,
прямо тут же на дороге,
советом кратким было решено:
ударить по врагу пока темно,
не дожидаясь утренней подмоги.
* * *
Ударить первым. Уличный закон
Весьма далёк от правил джентльмена.
В нем подло всё: заточка, дрын, полено,
В лицо внезапно брошенный кулак.
Но если жизнь поставлена на кон,
Когда тугою тетивою нервы,
И пред тобою вовсе не соперник,
А беспощадный и заклятый враг,
И если яро дыбится земля,
В немой мольбе к отмщению взывая,
Когда на пепелище мать седая
Рыдает безутешно… Твоя мать…
Ты станешь ждать?
Ты точно станешь ждать?
Глава 3
Вылазка
Передовому отряду курсантов, объединившемуся с держащими тут же оборону юхновскими десантниками капитана Сторчака, удалось с ходу выбить немцев из села Красный Столб и отбросить на западный берег р. Угры.
Побеждают не числом, а уменьем и умом
Русская пословица
Нам народную мудрость забыть не с руки
Мы её на усы намотали.
Мы ударили шквалистым ветром с реки
Молча, дико, как волчья стая.
А у страха, известно, глаза велики,
И длинны также ноги у страха;
Немцы в окна скакали, схватив сапоги,
Как покойники — в белых рубахах.
Но, куда не бросайся, в любом уголке,
Будь то хата, река ли, сугроб ли,
Наши пули и штык доставали везде
Покорителей гордой Европы…
Бой был кратким.
Телами усыпавши снег,
Побросав мотоциклы и танки,
С ходу в Угру бросались в предутренней мгле
Уцелевших героев остатки.
И, по кругу пуская трофейный бычок,
С табачком вкус победы смакуя,
Мы решили тогда: а не так страшен чёрт,
Как его нам писаки малюют!
Подошло подкрепленье: обоз, лазарет;
Закурились дымки над кострами.
И, крестясь по старинке, на божеский свет
Потянулись к управе селяне.
Было мало их, лапотных, душ пятьдесят.
Да и те старики да старухи:
Жидкий мох бородёнок, прищуренный взгляд,
Заскорузлые грубые руки.
Ни объятий, ни слёз, ни цветистых речей;
Всё топтались смущенно в сторонке.
Лишь бабёнка глазастая что побойчей,
Край платка нерешительно комкав,
Подошла к нам, курящим. — Надолго, сынки? —
Так спокойно и просто спросила;
И печалью извечной славянской тоски
От негромких тех слов засквозило.
И почудилось мне в глубине этих глаз,
Темно-синих, как мартовский омут,
Что тоску эту я уже видел не раз,
Только где, всё никак не припомню…
— Как прикажут, маманя. А вы-то как тут?
Чай, не весело было под фрицем?
Улыбнулась слегка уголочками губ:
— Что рассказывать? Сами смотрите…
И кивнула куда-то поверх головы,
Где берёзы под ветром шумели.
На берёзках тех тонких, жутки и белы,
Три недвижные тела висели.
— Председатель с комсоргом, — сказала, крестясь, —
А что справа, в шинелке, — из ваших.
С окружения вышел. Погибла вся часть.
Хоронился в сарае у Глаши.
Переждать бы чуток, отсидеться ему,
Немчура уберётся покуда…
— Нешто сдался?
Махнула: — Какое, сынки…
Указали. Нашёлся Иуда.
В гневе сжались разбитые в кровь кулаки:
— Эх, попался бы только нам в руки!
— Чо искать-то? Да вона он с бабой стоит,
В малахае и рыжем тулупе.
— Где? Который? Держи! — загудели вразброд,
Кто-то щелкнул взведенным затвором.
И шумливой ватагой попёрли вперёд
К мужичонке кривому, под сорок.
Тот всё слышал. Но, будто не понял; стоял,
Исподлобья взирая угрюмо.
Лишь неспешно со рта папироску сорвал
И под ноги презрительно сплюнул.
А когда мести жаждущей плотной толпой
На него мы ватагой насели,
Кто-то в спину нам бросил: — То Стёпка Немой.
Кулака Ерофеева семя…
Ненавидит советы как люту змею.
Да, такое забудешь едва ли…
В девятнадцатом ваши всю ихню семью
За соседним леском разменяли…
Бабку с матерью, старших братьёв да отца.
В землю прятали хлеб — кулаки же.
А ему повезло, пожалели мальца;
Дескать, так уже Богом обижен…
— Повезло, да ненадолго. Баста, видать, —
Молвил холодно кто-то из наших. —
Мы предательство будем огнём выжигать
Из поруганной памяти павших!
Из толпы поддержали: — Туда же ему,
Кулаку и кулацкому сыну!
Жить хотелось, глядишь, и солдату тому.
Выбирай себе, контра, осину!
— Ну, давай, шевелись! — подтолкнули вперёд
Под лопатки холодным прикладом.
Но растрёпанной птицей, простреленной влёт,
С воплем под ноги бросилась баба:
— Пожалейте, родимые, Богом молю!
Не лишайте детишек кормильца!
А коль нет, то и мне уж другую петлю
Рядом с ним на берёзе накиньте.
Ведь и вы не волками на свет рождены;
Так и те душ в волчатах не чают…
Не берите же на души тяжкой вины,
Из солдат становясь палачами!
И мольбе этой вторя на сумрачных нас,
Отупевших, как будто с похмелья,
Восемь пар не по-детски задумчивых глаз
Безотрывно и молча смотрели…
Серебрился, порхая, искристый снежок.
Солнце воду лакало из блюдца.
Тихо взводный сказал: — Ну, к монахам, его…
Тут другие без нас разберутся.
И, забросив на плечи винтовок ремни,
Оскользаясь в расплесканной хляби,
Мы один за другим восвояси пошли,
Друг на друга впервые не глядя.
И навряд ли в тот миг себе кто-нибудь мнил,
Из вчерашних мальчишек безусых,
Что, не ведая сам, здесь дилемму решил,
Не решенную классиком русским…
* * *
Солнце тусклое медленно в реку ползло.
Мы, колонною по три и в ногу,
Уходя вслед за ним, покидали село,
Выходя на большую дорогу.
И, как будто храня от напастей и бед,
С молчаливостью мамки-старушки
Осеняли нас крестным знамением вслед
Три стены обгорелой церквушки.
Знать на славу работали зодчие встарь:
Средь руин с головой непокорной,
Словно Феникс из пепла, разбитый алтарь
Восставал, от пожарища чёрный.
И, как будто от древних проглянув начал,
От Руси окрещенной, но дикой,
Вдруг та самая скорбно дохнула печаль
Нам в лицо с Богородицы лика…
Глава 4
Жуков
7 октября на позиции, проходившие по реке Изверь, приехал Жуков. Сводному отряду курсантов, подкрепленному силами соединившегося с ним батальона десантников капитана Сторчака, частями 53-й и 312-й стрелковых дивизий, остатками 17-й и 9-й танковых бригад, а также примкнувшим к ним разрозненным остаткам отступающих частей РККА была поставлена задача: на 5-7 дней любой ценой задержать противника до прибытия к фронту резервных сибирских формирований.
Раны свои зализывать зверь уползает в берлогу…
Помню я речку Изверь. Мост. У моста дорогу.
Уныло по ней бредущих в ничто «окруженцев» колонны:
Руки к земле опущены, взгляд — как хребет переломан.
Их возвращать пытались (надо усилить позиции).
Ротный сказал: — Отставить. Гляньте на эти лица…
Как им сейчас, бедолагам, в руки давать оружие?
— Мы не сдадим ни шагу!
Он закурил. Отвернулся.
… Помню ветрено-снежную раннюю эту осень.
Жукова помню резкий упрямо-рубленый профиль.
Речь его перед строем, борозды лба, слова:
«Правды от вас не скрою: в страшной беде Москва.
Псам не дадим святыни, не посрамим меча…» —
Влёт полоснул словами — шашкою, от плеча.
И вдруг тепло, по-отечески, будто прикрыв шинелькой:
«Вы продержитесь, детки, хоть бы ещё недельку».
Раны свои зализывать
Зверь уползает в берлогу…
Помню я речку Изверь.
Мост.
У моста дорогу.
Здесь, из брёвен и глины
Первый блиндаж сложив,
Наскоро возводили мы
новые рубежи.
Наспех латали пушки,
Рыли траншеи, окопы.
Чай в алюминиевой кружке,
да самосад с махоркой
Дружно по кругу ходили,
Под пересмех и гомон.
И волны «амурские» плыли
В небо
с мехов гармони.
… Осенние дни недолги.
С глади скользнув небесной,
Полуслепое солнце
скрылось за тёмным лесом.
Редкие звезды по-волчьи,
Зыркнули с высоты…
Октябрь стоял.
Восьмое.
Четвертый месяц войны.
Глава 5
Река Изверь
Ранним утром 9 октября передовые части 57-го моторизованного корпуса вермахта при поддержке бронетанковых формирований СС атаковали плацдарм наших войск на р. Изверь.
Как далеко и гулко здесь кукушка
Слышна бывает в летние деньки…
Бельмом слепым уставясь в небо,
пушки
ещё дремали…
В плёсе у реки
Сырой туман мочил босые ноги…
На косогоре лысом у дороги
Подбитый танк,
Угрюм и недвижим,
Застыл коряво призраком немым.
Струёю тонкой сизоватый дым
Из труб печных
над хатами тянулся,
В рассветной мгле почти неуловим,
В себя вплетая
словно в холст шелка:
Избы тепло,
Парного молока
полынный привкус,
Терпкий дух овчины,
Навоза прель и высушенных трав;
Вдруг уголок у глаза защипав
Какой-то странной,
еле уловимой
исконно азиатскою кручиной,
Которой имя — русская тоска…
… Неясный шорох слева у леска
Привлёк к себе дозорного вниманье.
Скользя бесшумно, в утреннем тумане
К реке спускались немцы… Часовой
Застыл пружинно, выгнувшись дугой,
Смахнувши паутину полудрёмы.
И в тот же миг, легка и невесома,
Оборвалась многоголосым звоном
Натянутая тонкая струна —
Плывущая в безмолвье тишина.
И пулемёты хрипло изрыгнули
плевки огня,
И расчертили пули
вдоль поперек струящуюся гладь
дождём свинца.
И слилось «твою мать!» —
из сотен глоток брошенных на ветер —
В единый выдох с чьим-то «Donner Wetter!»
И на живот схлестнулась с ратью рать…
Противник стал теснить.
То тут, то там
вброд перейдя извилистую Изверь.
А мы опять кротами в землю вгрызлись
Как гусеницы в яблоко.
В игру,
То тут, то там
кого-то выбивая
клюкой зазубренною из живых рядов
играла Смерть,
считалочку считая:
На
холодной
земле
лежали:
токарь,
пекарь,
студент,
ботаник,
Мюллер,
Бунин,
Шульц,
Иванов;
Кто
Ты
Будешь
Таков?..
Трёхгранное перо макая в кровь,
мы на снегу писали контратаку.
И били молча серого бродягу
Без громкого «ура»
как штрафники;
Уже кричать нам было не с руки.
И прочь несла извилистая Изверь,
сметая крохи с бранного стола
тугим узлом сплетённые тела,
проклятий хрип
и радужные брызги.
И, видно русской чуждые земле,
В болотистом и топком дефиле,
в грязи речной
забуксовали танки,
Взрезая глины бурые пласты…
Но не спасли их на броне кресты.
За полчаса в корявые обломки
Их взвод «сорокапяток» превратил;
ведущий с замыкающим подбив
прямою и прицельною наводкой…
Глава 6
Отход
В ходе флангового удара на р. Шаня немцам удалось зайти в тыл нашим частям. Опасаясь окружения, те были вынуждены отойти на Ильинские рубежи.
Бой был кровавый,
жёсткий и короткий.
Горели танков чёрные коробки
Вокруг по фронту, —
наших и чужих,
Куда ни глянь — от края и до края:
То к небесам о мщении взывая,
То в ослепленье проклиная их!
По ветру, чутко голову склонив,
Бродило вороньё в пару навозном.
Чуть сладковатый
вязко-терпкий воздух
В колеблющемся мареве дрожал.
И после схватки,
как после пирушки,
Обняв друг друга в нежно-пьяной дружбе,
Враг на враге доверчиво лежал.
* * *
… Сносили стяги, мёртвых и оружье.
Таскали цинки, ящики, кули.
По сторонам зевая равнодушно
Трёх пленных немцев медленно вели
Два сумрачных десанта-малоросса.
Не чаяли потомки Барбароссы,
Оторопелый не скрывая взгляд,
Что их,
фартовых рыцарей удачи,
Погонят вдруг не как-нибудь иначе —
С руками, заведёнными назад.
И вот сошли с лица и спесь, и гордость,
И плечи стали ближе к голове…
Но взгляды наши приковала форма —
Парадная!
Надеялись в Москве
Хлестать «клико» не нынче завтра гады,
Им поливая званья и награды.
Но были далеки теперь парады
Для них троих —
как птица в синеве.
* * *
Была недолгой в бое передышка.
Издалека, сначала еле слышно,
Потом всё ближе,
явственнее,
злей,
Послышался утробный гул моторов.
И белизну заснеженных просторов
Крестами чёрными накрыла сверху тень…
… Не только манну небо может дать.
Обманчиво течение ветров.
И крест порой несёт не благодать,
А бомбы в перекрестье трассеров.
Но даже через тысячу веков
Напомнит о себе волненьем рук,
Как чёртово крутили колесо
Нам двадцать «мессеров»,
замкнувших круг.
Как, грациозно уходя в пике,
«Люфтваффе» молодцы́,
за асом ас,
Играючи гашеткою в руке,
Из облаков
расстреливали нас.
Как плавилась и корчилась земля,
В кромешной боли ставши на дыбы,
И смерть клевала,
распластав крыла,
Глаза её,
слепые от мольбы.
* * *
От бомб в бою защитой лишь окоп.
Прямые попадания не в счёт.
И вспомнишь вдруг: ведь есть на свете Бог!
А остальное… если повезёт.
И тут хоть плачь, а хоть пускайся в пляс,
Хоть мать зови, а хочешь — волком вой;
Но ты обязан выполнить приказ:
Не отступить.
Ни мёртвый,
ни живой.
А мёртвым здесь земля не станет пухом.
Не упадёт, рыдая, мать старуха
На грудь сыновью, горестно-бела.
А станут лишь:
могилою — воронка,
венком — ковыль,
а вестью — похоронка,
И саван-снег укутает тела…
* * *
… Налёт с небес сменился артобстрелом.
Рвались снаряды, мины;
Всё горело:
земля,
тела,
деревья,
танки,
мост…
И чёрный дым плясал, задравши хвост,
Над рваными кровавыми телами.
И лошади мотали удилами,
Теряя своих мертвых седоков.
И капала за каплей капля кровь
Из головы немецкого солдата,
Глядевшего смущенно-виновато,
В окоп неловко голову склоняя,
Глазами голубыми на меня…
И думал я, зубами зажимая
Конец бинта, плечо себе мотая,
Осколком раскровавленное влёт:
«Ведь и его, наверно, кто-то ждёт.
Ждет старый домик, сад, невесты ласки…
Так неужели не хватало счастью
Под солнцем места или под луной
Ему в его Германии родной?!»
* * *
— Ну, молодец! Живой, старик!
Передо мною вдруг возник
Как с того света
старшина:
— А я-то, думал: все, хана.
Когда у вас тут эта мразь
Над головой разорвалась!
Я отмахнулся:
—Ерунда.
Как там ребята? Целы, да?
Уж час, как пулемёт молчит.
Патроны кончились?
— Убит.
— Серёга?
— В голову его.
— А Сашка? Генка?
— Никого.
— Как, неужели только вы…
— Куда точнее. Все мертвы.
Весь взвод полёг…
— А кто живой?
Лишь ты да я, да мы с тобой…
Как мутный треснувший хрусталь,
Вдруг свет померк,
и стала даль
Расплывчата и неясна.
И отвернулся старшина,
Чтоб не мешать моим слезам;
А, может быть, и плача сам,
Махорочный глотая дым,
За день короткий став седым.
И сам не рад тому что жив;
Весь взвод в сраженье положив,
Осиротевший
в одночасье…
Но дав зарок держаться насмерть,
Мы все исполнили его.
И все легли б до одного,
Когда б, в крови, полуживой
Четвёртой роты вестовой,
Водой и кровью истекая,
Приковыляв с другого края,
Глотая спирт, не сообщил,
Слова и матюки мешая,
Что у реки с названьем Шаня
Фашисты к нам прорвались в тыл.
* * *
Такой расклад —
ещё не пораженье.
И не страшна угроза окруженья,
коль есть надёжный за спиной заслон.
Но, продувными ветрами прошитый,
Лежал весь фронт
пустынный и открытый
На сотню вёрст,
в любую из сторон…
И вот
без приказаний и без связи,
Хрустя ледком по придорожной грязи,
Не зная, где чужие,
где свои,
Назад слезу бессилья загоняя,
Мы отступали,
немцу оставляя
Пылающую факелом Медынь.
… Мороз крепчал.
Эриннией[1] горбатой
Кружила ночь невидимо крылата
на нетопырьих вкрадчивых крылах.
Тенями чёрными на сумрачных стенах
Пляша,
скользя,
коверкаясь,
кривляясь,
рыча,
сопя,
сигналя и ругаясь,
Не утруждаясь в выраженье слов
Людей, машин, подвод столпотворенье
Бурлило и металось в озаренье
пылающих с гудением домов.
И с треском
проломившиеся крыши,
Обрушась вниз,
разбрасывали искры
мерцающих дымящих светляков.
* * *
… Мы отступали.
Враг дышал нам в спину.
То тут, то там
шальные рвались мины,
проверещав над самой головой.
И, черноту небес
пунктиром выткав,
надсадно глухо ухала зенитка;
Куда?
Известно только ей самой…
Мы шли к Москве.
И в сумрачном молчанье
Никто не мнил иного испытанья,
чем вскоре всем снести принадлежит.
Там,
в синеве, завьюженной метелью,
Последней укреплённой цитаделью,
Застывшею холодною постелью
Ильинские лежали рубежи…
Глава 7
На Ильинских рубежах
6 октября основные силы двух подольских училищ прибыли на Ильинский боевой участок, заняв оборону по рекам Лужа и Выпрейка от деревни Лукьяново до Малой Шубинки. 11 октября сюда же подтянулись остатки передового авангарда, вышедшего из-под Медыни.
Необратимы времени часы.
Лишь только память им не подзаконна…
Цепочка ДОТов железобетонных —
границею ничейной полосы.
Ужом петляющий глубокий ров.
Провалов тёмных гулкие коробки
Лишенные (не уложились в срок)
брони щитов и светомаскировки.
Обрюзгших туч текучая слюда.
Денёк промозглый,
слякотно-туманный…
Такою нам увиделась тогда
Ильинских укреплений панорама.
И внемля переливу соловьёв
На дремлющей берёзовой опушке,
Мне незнакомо верилось с трудом
В то, что когда-то здесь звучали пушки.
И сам я — лист под росчерком пера,
Обмакнутого в неба бесконечность,
На перепутье Завтра и Вчера,
Раздваиваюсь, спутав миг и вечность…
У Господа все живы, говорят.
Так пусть же, встав сплоченными рядами,
Незримо мёртвые благословят
Прерывистую нить воспоминаний.
Ну, коли так, как Дантовский Орфей
По огненному адовому кругу
Я проведу тебя — открыта дверь.
Ну, что же ты? Идём же. Дай мне руку!
Глава 8
Утренний бой
12 октября после массированной артподготовки противник двинул на Ильинские рубежи танки…
Бой начался с рассветом.
Словно вдруг
Расколотый багровым светом молний,
Рассыпался небесный полукруг
И грянул оземь тысячью осколков
Раскатистого эха…
И война
Заухала, заахала, забилась,
Растрёпанной вакханкой закружилась
В смертельной пляске по людским телам,
Упившись допьяна вином кровавым,
И виноватых поровну, и правых
В одно смешав,
с землёй напополам…
И понял я в тот миг простую суть,
До сломанных ногтей вжимаясь в землю:
Ещё при этой жизни можно смерти
В глаза остекленевшие взглянуть.
И, ощутив, как беден наш язык,
Признать, как глупы, детски и напрасны
Потуги все привычным словом «страшно»
Назвать войны нечеловечий лик.
* * *
Рассветная алела полоса.
Обстрел умолк. По дедовским часам,
Бесстрастно рвущим время и беспечно,
От пыли едкой протерев глаза,
Я разобрал: прошло лишь полчаса,
А показалось —
миновала вечность.
… Обстрел умолк.
Лишь где-то вдалеке
Ворчал ещё с ленивой перебранкой.
И приоткрыла уши тишина,
И чертыхнулся смачно старшина,
И перезревшим яблоком луна
Упала в снег…
И кто-то крикнул:
— Танки!
* * *
Я помню:
в детстве, гриппом захворав,
В часы тягучие горячечного бреда
Мне часто грезился один и тот же сон:
Стою один, туманом окружен,
Среди огромной ягодной поляны.
А предо мною — хрупкие тюльпаны,
Кружащие хрустальный хоровод
Под чьё-то очарованное пенье…
И, вдалеке от всех, неясной тенью —
Ещё один кружащийся тюльпан,
Из марева туманного плывущий.
Сначала крохотный,
беспомощный как всхлип,
Как капелька росы, как вздох ребёнка.
Потом всё ближе,
больше,
всё темней,
Теряющий цвета и очертанья,
И в камень превращающийся вдруг —
Огромный, безобразный и нелепый,
Стремительно растущий на глазах
И занимающий собою всё пространство,
И давящий безжалостно цветы
С утробным хрустом…
… Хлопья темноты
Наматывая с лязганьем на траки,
Шли клином танки. На броне кресты
Кладбищенским в колеблющемся мраке
Мерцали тусклым светом.
Горизонт
был полон ими —
с края и до края,
Как будто нечисть древняя живая
Под заунывный колокола звон,
Оскалив рты, пластом ползла к воротам…
То саранчой прожорливой пехота
На цитадель текла со всех сторон.
Вот ближе…
Ближе…
Ближе…
Вот в прицел
Оптический уж различимы лица;
На сером фоне — чёрные петлицы
На гауптмане рыжем из СС,
И карабинов сталь наперевес
Штыками в землю…
Вражьими штыками.
Как на плакате, где всем телом к маме
Малыш прижался русый лет пяти…
«Огонь лишь по команде!»
— по цепи
От уха к уху
пронеслось летуче.
Вчера сжимавшие вот так же ручку,
Мальчишек пальцы с ненавистью жгучей
Вдавились в вороненые курки.
… И сколько чувств и мыслей не держи
Ты цепким в этот миг пребудешь вряд ли.
То развернёшь,
как на ладони,
жизнь,
То сгонишь ветром в крохотную каплю
Застывшую на лепестке цветка.
И дрогнет вяло
твёрдая рука,
И станет сердце вдруг белее мела,
И страшно ожидание тогда:
Так ждёт влюблённый трепетного «да»,
И смертник по кассации суда
«двадцатку» за секунду до расстрела.
Но миг настал. Сигнальная ракета
Под небеса ушла с шипящим светом
И вниз пурпурным
выпала дождём.
И пулемётным праведным огнём
Дугой по фронту
полыхнули ДЗОТы,
И застонали воя миномёты,
И, отсекая от машин пехоту,
Винтовочные
грянули
хлопки.
И задымился
пламенем объятый
Передний танк с крестом четверолапым,
И мы,
метнув бутылки и гранаты,
С «ура!» победным кинулись в штыки…
Я знаю, не забудет никогда
Тот, кто хоть раз бросался в штыковую,
Под самым сердцем
льдинку роковую,
Щемящую предчувствием конца,
Всего лишь за мгновение до горна…
И пальцы страха
липкие на горле…
Но только на мгновение.
Потом
Тот страх сменяет ненависть:
Как будто
ночную мглу
воинственное утро
Насквозь пронзает солнечным лучом.
И рядом друга верное плечо,
А впереди в шеломе и с мечом
Идут с тобой отцы твои и деды,
И на губах
солёный вкус победы
Удачи поцелуем запечён.
И треплет ветер стяга полотно,
И ты бежишь с другими заодно,
То ли рыча, а то ли хрипло воя,
В безумном упоенье штыковою,
Коля́,
разя,
круша по сторонам
Чужие руки,
головы
и плечи.
И лязг, и хрип, стоящие над сечей,
В гудение сплетаются одно…
И вот уж свету белому темно,
И пчёлами,
утратившими улей,
Отчаянно и тонко воют пули,
То тут, то там над самой головой…
Благословен же будь, о, пули вой!
За то, что ныне пулею чужой
Ещё один короткий миг мне пишешь.
А где твоя,
её ты не услышишь.
Услышит, верно, кто-нибудь другой…
* * *
Простая философия у боя:
ты оставайся только сам собою.
Ты самому себе не измени.
А остальное ничего не значит.
В бою нет смысла,
только лишь удача.
Мы все уходим так или иначе…
Лишь только имя память сохранит
Среди других имён
великой книги;
Тех, кто, отринув плотские вериги,
Броском застыл
в святом бессмертном миге,
Кто жизнь свою за Родину отдал!
И дрогнул враг, и в панике бежал,
По полю снежному труся во все лопатки,
И бил в откат расчёт «сорокапятки»
Ему вослед — как будто кол вбивал
В проклятый гроб дубовый и тяжелый:
За дом родной, за улицу, за школу,
За девочку, с которою гулял
Ночами напролет июньским парком…
И было снегу как в июне жарко,
И он, садясь, слезами застывал
У пораженной смерти на ресницах,
И чёрные слетались с неба птицы,
Где их с земли стон раненых пугал…
В пылу атаки лишь движеньем жив.
В пылу атаки даже оглянуться
Нет времени.
Как яблочко на блюдце,
Со всех сторон открыт ты для стрелков.
Чуть зазевался,
и уже готов
Подарок для команды лазаретной.
Но есть на фронте некие моменты —
Безделица, какой-нибудь пустяк,
Которые, внезапно возникая,
Занозы на ходу вонзают в память,
И их уже не выдернуть никак.
Вот так и мне порой являет сон
Сквозь полувековую паутину,
Ни дать, ни взять — ван Дейкову картину:
Румян как Феб, красив как Аполлон,
Чернея кровью из открытой раны,
В руке сжимая длинный штык двугранный,
Убитый немец на спине лежал…
«Alles fur Deutscland»
бегло прочитал
Я на клинке
готических три слова:
«Всё для Германии!»
А вышло по-иному.
Чужую землю сапогом топча,
Нашёл он смерть от русского меча.
И вот теперь, как блудный пёс безродный,
Лежал средь поля мёртвый и холодный,
И ворон чёрный гнул над ним крыла,
И далека Германия была.
Глава 9
В кольце
18 октября, стянув на Можайском направлении многократно превосходящее число живой силы и техники, противник прорвал оборону, занял Малоярославец и взял Ильинские рубежи в кольцо.
Почти все защитники укреплений были уничтожены.
За шесть дней эту землю сумел сотворить
Своим словом Господь, жизнь вдохнув осторожно.
Мы ж на шесть постарались её сохранить;
А хранить как любить — одинаково сложно.
И пусть скажет иной: не вселенский масштаб,
Не измеришь верстой евразийские сини!
Я отвечу: всё так. Но лишь маленький шаг;
Только крохотный шаг от Москвы до России.
И поэтому нас никому не сломить
Не согнуть, сердце бьётся покуда!
Ведь для русского сердца
Москва — это мать;
Ну, а мать не предаст и иуда…
… За шесть дней сотворил эту землю Творец,
Выдув плоть мирозданья из крохотной точки.
Мы на шесть постарались её уберечь,
От вселенского зла предоставив отсрочку.
Были силы неравны. Без пищи, без сна,
Коченея в окопах от утренней стужи,
Мы и счёт потеряли атакам врага,
Отбиваясь его же трофейным оружьем.
Нас бомбили с небес, нас долбили с земли.
Выжигали огнём из расплавленных ДОТов,
А когда, рвы засыпав, впритык подошли,
Добивали остатки огнем пулеметов.
Немец пёр напролом.
Роковая петля
Нас
удавкой
сжимала всё туже.
Отбивая атаку,
однажды и я
Был взрывною волною контужен.
Может, это в итоге меня и спасло, —
Не от плена, от вражеской пули,
Когда, с фланга ударив,
стальное кольцо,
Нам на шее фашисты стянули.
Яркий свет, боль в затылке.
Потом тишина.
И замедленно как-то,
без мук и тревоги,
Свод небесный недопитой чашей вина
Покачнулся в глазах
и скатился под ноги…
… Я очнулся.
Знакомая прежде звезда
Из нависшего мрака
Мигала холодно
Переливом лучей…
Где-то, глухо и дробно,
Кто-то вёл разговор на чужом языке…
Темноту озарявшие вспышки ракет
В небе таяли,
будто свеча угасая,
На скупые мгновенья собой освещая
Искореженный танк,
орудийный лафет,
белых тел коченеющих странные позы,
и мои на ресницах застывшие слезы.
Попытался подняться. Внезапная боль
Жгучей зыбью прошила сознанье,
Спёртой затхлостью мне захлестнула дыханье,
И круги, как от в воду упавшего камня,
Расплылись по глазам розоватой волной…
Повалился на бок, стон зубами зажав,
Пересохшими ткнулся губами
В мокрый снег,
А потом
Без движенья лежал.
Может миг… может вечность…
Не знаю.
Сколько длилось недвижное то забытьё?
Я очнулся от холода. Неба проём
Понемногу светлел на востоке.
Подогнув под себя онемевшие ноги
Снова встать попытался…
Удачно!
На колени привстал, опираясь рукой,
И — рывком — во весь рост!
На снегу замаячил
Несуразной и шаткой клюкой…
И на крохотный миг, на короткий такой,
Мне почудилось, будто на всём белом свете
Я один, и со мною лишь небо да ветер,
И я в них, растворяясь, бездумно тону…
… пулемётная очередь тишину,
Вздыбив землю у ног, расколола на щепки.
Кто-то пьяным фальцетом орал на немецком
Что-то очень насмешливое, кажись.
И знакомое наше: «Придурок, ложись!»
Для меня сладкой музыкой прозвучало…
Я упал. И пополз. Грязной тряпкой махала
Из-за насыпи высунувшаяся рука…
Как же близко и — Господи — как далека,
Ты была от меня, вожделенная насыпь…
Как же долог, тягуч, и, казалось, напрасен
Был отчаянный тот и короткий рывок…
Кровь тупою киянкой лупила в висок,
Душный пар вырывался прерывистым свистом,
Из раскрытого рта… Гоготали фашисты:
«Schneller, rus!»[2] — словно зайцу травимому вслед.
И ошмётки земли, будто кожу срывая,
Пули плетью свистящею полосовали,
Заставляя меня прижиматься к земле…
Но, корячась мишенью на чьём-то стволе,
Я дополз. Видно, правда в рубашке родился,
Через бруствер тот кубарем перекатился,
Провалившись в объятие дружеских рук…
Но сорвался с цепи огневой полукруг,
И, взметнувшись, земля поменялась местами
Со свинцовыми давящими небесами.
И огарок белесого солнца погас…
… Между явью и сном так нечётки границы.
В стылом мареве утреннем
чёрные птицы,
Закрывая крылами небес синеву,
То ли снились,
то ль виделись мне наяву.
Поле грезилось стылое в диком просторе.
Одинокой горой
посреди того поля
Пирамида белела из круглых камней.
И туман
рваным рубищем стлался по ней…
Я стоял, как пред комнатой тёмною дети…
Налетевший внезапно порывистый ветер
Разметал мои страхи
как призрачный дым;
Я приблизился, тою горою маним,
И отпрянул…
В усмешке мне зубы оскалив,
Чернотою глазниц опустевших взирали
из рядов — человеческие черепа…
К ним костями отмеченная тропа,
Не имея себе ни конца, ни начала
Средь корявых ракит
извиваясь, петляла.
И на всё это сверху,
как будто извне,
Падал хлопьями снег.
Крупный медленный снег…
Он струился с небес полноводной рекой.
И на сердце вдруг стало
светло и легко.
И размылись границы меж «я» и «не я»,
И слились с белизной горизонта края,
И тончайшей струною
Не видная нить
Моё прошлое с будущим соединить
На мгновенье смогла…
Звуков колокола
Исподволь,
словно пенный прибой нарастая,
Тишину
как песок из ушей вымывая,
Дробной жилкой ударили в чуткий висок.
Задрожали ресницы…
«Очнулся, браток?!»
Взгляд упёрся в бетонный сырой потолок.
Опустился чуть вниз,
по стене проскользивши,
И в соседнем углу я увидел его,
на соломе лежащего.
Говоривший —
конопатый парнишка артиллерист —
Посмотрел с хитрецой, закусив папиросу,
И рукою махнув мне (да ты, мол, ложись),
Предваряя незаданные вопросы,
Пояснил: «С батареи Алёшкина я.
Всех вчистую, тварюки!
Лишь я вот… случайно.
Ты без памяти был со вчерашнего дня;
Всё-то бредил…
воронами да черепами.
Вона что за петрушка контузия, брат!
Да бывало похуже;
Не думай — срастётся.
Первым делом — была голова бы цела,
А надеть на неё
завсегда что найдётся!»
… Склонившись, прикурил от фитиля:
— Меня вот тоже малость зацепило.
И ногу показал. Верней, что было
Ногой когда-то…
— По колено, бля!
Да ничего, станцуем на могилах
Ещё у гадов этих. Не робей;
Нам бы денёк да ночку продержаться.
Придёт подмога… Как зовут-то, братка?
Меня Егором кличут…
— Алексей.
— Так что, Алёша? Стало, делать неча:
Коль будем живы — значит, не помрём…
— Так тихо отчего?
— Известно, вечер.
Культурный немец — отстрелялся днём.
— Так значит, держимся?
— Стараемся покуда.
Как в горле кость фашисту этот дот.
Лютует, гад, прет напролом, иуда!
Да выдохся, запал уже не тот…
Я на локте привстал:
— А что ребята? Живых-то много?
В банке от галет
Окурок затушил Егор:
— Ты пятый.
— А остальные?
— С ними связи нет.
Он приумолк на миг, следя за тенью
От пламени на плоскости стенной:
— Мы вот уж сутки, Лёша, в окруженье.
Скажи спасибо, что хоть сам живой...
Ты есть-то хочешь? Чай, поди, голодный?
Вдруг встрепенулся.
— Ну-к, сюда иди…
Вон сухари. А на столе — тушёнка.
Трофейная!
— Попить бы...
— Нацеди
Из котелка того, что возле бочки.
Жратва-то есть, а вот с водой беда.
Там потолок, вон, бомбой разворочен;
В дыру сочится талая вода…
Так и живём, братуха;
на вот кружку.
Да ты смотри, того…
Не упади!
Придут ребята, выведут наружу;
Тебе б дохнуть, упарился, поди.
— Да ничего, пройдёт, — я отмахнулся,
Над котелком с водой полусклонясь.
Кружилась голова слегка.
И кружка
Противной дрожью мелкою тряслась
В руке протянутой.
Была мне неподвластна
И непослушна слабая рука.
И я, разлить боясь ту воду, часто,
Как будто зверь, лакал из котелка,
Губами с упоеньем ощущая
Прохладу алюминиевой дуги…
Мигнул фитиль, чадя и трепыхаясь…
Какое-то движение, шаги
Неясные послышались снаружи,
И в каземат, обвешаны оружьем,
Бойцы,
два,
незнакомые
вошли.
Под ноги снег стряхнувши с мокрых шапок,
Свой груз небрежно опустили на пол,
К нам повернулись… В свете фитилька,
К своей не скрытной радости Витька
Признал я Рыжего из третьей роты…
— Ну, с пополненьем! Прибыло пехоты! —
Басок знакомый гулко прозвучал
Мне, поднимающемуся навстречу,
И звонко руки хлопнули о плечи,
И мы, без слов ненужных и бахвал,
Зажав друг друга в крепкие объятья,
На пару прослезились, словно братья,
И этих слёз счастливых не скрывал
Никто из нас в волненьи неподдельном.
Вот так же после
кораблекрушенья
На берег выбравшийся
спасшийся матрос
Не может скрыть своих солёных слёз.
Так не скрывает мать, с лихой чужбины
Встречая возвратившегося сына,
Святую материнскую слезу.
Так в широко раскрывшемся глазу
Соринку малую,
взгляд в поднебесье вперив,
С немым восторгом ощущает смертник,
Приговорённый к ссылке по суду.
… Поворотясь, в светильника чаду
Я оглядел второго незнакомца.
Он снял уже шинель, оставшись в форме.
И, в полумраке разглядев на нём,
В петлицах офицерских тусклый ромб,
Вдруг потянулся к козырьку невольно…
Но он махнул устало, бросив:
— Вольно.
Не на параде, можно без затей.
Как звать-то?
— Бесфамильный. Алексей.
Курсант второго курса пятой роты…
— Да ладно-ладно, не пыли, пехота.
Как голова?
— Да что случится с ней!
— Ну-ну, смотри, не хорохорься шибко…
Весёлая лукавая улыбка
Скользнула мельком по его губам:
— Три раза сплюнь: фартовый ты, Алёшка.
Видать, и впрямь пять жизней, как у кошки,
Сидят в тебе, солдат… Я — капитан
Красильников Геннадий… Может, слышал.
Из окруженья вяземского вышел,
На Извери прибился с ротой к вам.
Мы этот дот три раза отбивали,
Пока ребят здесь всех не потеряли.
Вдвоём остались: я вот, да Егор.
А двое что? Короткий разговор…
Витьку спасибо, вовремя прибился.
А тут и ты на голову свалился,
Как снег апрельский… Что же, очень рад.
Теперь нас четверо; а значит мы — отряд!
Так что, отряд, мою команду слушай.
По расписанью первым делом ужин.
Потом отбой — назавтра трудный день.
Он задержал свой взгляд на «командирах».
— Ночной дозор ведём из капониров,
Дежурим по два, так проспать трудней.
Наружу не высовываться. Метко
Ножи кидает ихняя разведка.
И пикнуть не успеешь — уже там…
— Да ладно вам, товарищ капитан! —
Откликнулся Витёк, шинель снимая, —
Фриц как шакал — отважен только стаей,
А в темноте не любит воевать.
Всё по свету-то более охочий,
Чтоб самолёты, танки…Так что ночью
Сюда навряд ли сунется…
— Как знать...
— Да мы его…
— Отставить разговоры!
Мы заступаем первыми с Егором,
Сменяете нас — ты и Алексей —
В двенадцать.
Всё.
И чтобы без затей.
Ну, а сейчас за дело.
Как там Пушкин
Говаривал бабульке: где же кружка?
А ну-ка, Вить, нам спиртика налей
Знакомства для…
Ну, и для моциона
Как наказал товарищ Совнаркома:
Всем конным, пешим, и летучим нам
Для настроенья — фронтовых сто грамм!
… Разлили. Выпили. Поужинали наспех,
Чем Бог послал (точней, немецкий бог).
«Imperiumа» [3] распечатав пачку,
Сказал, пуская дым под потолок
Красильников
троим нам, малолеткам,
То ли серьёзно, то ль полушутя:
— Во как живём… на фрицевских харчах.
Оружием, гляди, и то немецким
Воюем, блин.
В таких вот мелочах
Вся суть таится нашего народа.
Нам шашку дай, гармошку да свободу,
Да тройку запряженных рысаков.
И ни ума ни разума не надо!
То слёзы льём, то пляшем до упада;
То мчит по бездорожью, вкривь и вкось,
Надеясь на «абы» да на «авось»,
Дубиною препятствия круша,
Загадочная русская душа!
И вновь тачает сапоги пирожник,
И пироги, как встарь, печёт сапожник,
И правит бал — народный персонаж.
Заметил я:
— А чем же не типаж
Иван-дурак вам?
Ловкая фигура.
Красотку отхватил — губа не дура;
Ну, а потом, судьбе благодаря,
И вовсе обращается в царя…
— Судьбе! Вот именно! —
Красильников с азартом
За гимнастёрки ворот (стало жарко)
Рванул, худую шею оголив:
— Вот и живём так целыми веками,
Лишь на судьбу надеясь, ну, а сами
О палец пальцем не пошевелив!
— Позвольте с вами здесь не согласиться,
товарищ капитан, — вмешался Витька. —
От Куликова до Бородина
История отечества полна
Известных на весь мир великих русских:
Владимир Мономах, Суворов, Пушкин,
Белинский, Пётр — державности отец…
А Лев Толстой? А Ленин, наконец!
— Ну, Ленин… эк хватил! Дай дурню помолиться…
Таких как Ленин, брат мой, единицы
На сотню лет у матушки земли…
Нахмурился, чуть голову склонив;
Вторую прикурил, на спичку нервно дунув,
И, выстрелив дымок, сказал, подумав:
— Великих предков подвиги — ценю,
Но не о них, о русской говорю
Черте характера, о пагубной манере…
О том, что тьма в истории примеров
То ль разгильдяйства редкостного, а то ль
Халатности преступной, что собой
Являет… Недоразуменье,
А чаще даже просто преступленье,
Что испокон привыкли на Руси
Надеяться на дали да на шири;
Мол, бесконечна матушка Россия;
Любой Мамай утонет здесь в грязи!
А не утонет… так к чему лить слёзы?
Придёт зима — загнётся от морозов.
Иль на луну завоет от тоски,
Нажравшись вдоволь пушечного мяса…
Но кто же, кто, скажите, мне не ясно,
Даст за бардак творящийся ответ?!
Когда открыты наголо границы,
Когда, бомбя на всех фронтах нас, фрицы
Жгут самолёты прямо на земле!
Когда бойцу — в копейку белый свет,
Когда, куда ни глянь, как по заказу:
Оружье есть — так нет боеприпасов,
Боеприпасы есть — оружья нет!
… Красильников умолк, остановился,
Подобно бегуну, что сил лишился,
Глотает воздух, дух переводя.
И наше разумение щадя,
Добавил сухо, тему закрывая:
— Погорячился малость я. Бывает
Со мной такое — нервы ни в дугу.
Душа скулит, уж вы не обессудьте…
И мой совет: заройте и забудьте
Все то, что здесь… И больше ни гу-гу.
… Он взглянул на часы —
Стрелки клеились сонно к двенадцати,
И слипались глаза в долгожданном и сытом тепле.
Так ушли они в ночь — офицер с фронтовой биографией
И курсант-первогодка, хромающий на костыле.
И скребло по сердцам нам сомнение лапою льдистою,
И, потупив глаза, посреди восковой тишины
Мы сидели один на один с невесёлыми мыслями,
В первый раз прикоснувшись к облезлой изнанке войны.
И боролись в груди два желанья противоречивые:
Захлебнуться словами иль глухо и долго молчать,
И рвала червоточина юные души пытливые,
Только «белое» с «чёрным» умеющие различать…
Победило второе. Сбежав вглубь себя от признания,
Мятой пачкою скомкав пустой разговор ни о чём,
Разбрелись по углам мы, храня гробовое молчание,
Опалив, разминувшись, друг другу дыханьем плечо.
И лежал я бревном, заломив себе руки за голову,
Вперив взгляд отрешенный в неясную тень на стене,
И всё чудилось мне, будто плачет невидимый колокол
По Руси горемычной и — где-то чуть слышно, — по мне…
Глава 10.
Капонир
… Где ни луны, ни звёзд, каплею сталактитовой
Время течёт из пор и по щеке ползёт.
Витька толкнул в плечо: — Тоже не спишь? Гляди-ка ты…
Время. Пора в дозор. На-ко, накинь-ка вот…
Жаркий бушлат в лицо пряно дохнул овчиною.
Я в сапоги скользнул, подзатянул ремень.
Вооружась двумя
вражьими карабинами,
Двери приотворив, тихо скользнули в тень…
— Следом за мной ступай, в сторону не сворачивай, —
Бросил через плечо из темноты, Витёк. —
Как бы сказал наш кэп: не было б генератора,
Было б соляры — во! Вот парадокс, браток.
— Что ж генератор-то сделать им помешало?
— Время, да что ж ещё? Время, дружище мой.
Начали возводить, тише, сейчас направо,
Кинулись возводить — немец уж под Москвой…
Вот он и капонир. Скинули карабины.
Холод ночной кольнул финкою из бойниц.
Друг к «дегтярю» прильнул:
— Видишь вон те осины?
Если и приползёт, только оттуда фриц.
Что ж, подождём гостей… Свет зажигать не будем;
Эдак, из темноты, даже и повидней…
Стылый калач луны, выглянув из-за тучи,
Тускло посеребрил мёрзлую гладь полей.
Сонная тишина — ни шепотка, ни писка.
Ветер и тот затих, словно усталый конь,
Гриву к земле склонив. Где-то в низине…
Выстрел!
Хлестко ударил в ночь,
как по щеке ладонь.
Следом за ним — другой. И покатилось дробью,
Будто сухой горох
с лопнувшего мешка.
Звёзды в прорехи туч
зыркнули исподлобья…
И на курок легла вздрогнувшая рука…
Ухнуло вдалеке. Вкось расчертили пули
Сгорбленный горизонт нитями трассеров.
В чёрный прицел ловя зыбкую мглу ночную,
Тихо сказал мне друг: — Кажется, началось…
И, помолчав чуток, бросил через мгновенье:
— Кэп как в очко глядел, сунулись, кол им в рот.
Я подьязвить хотел,
да не успел.
Три тени
Выплыли у осин и поползли на дот…
Немцы! Так близко… чёрт! И в маскхалатах… точно.
Не различить в снегу, стреляные, поди…
Я окуляр протёр цейсовского бинокля:
— Нет, далеко… темно. Не различить ни зги!
— Там котловинка, Лёш, — бросил негромко Витька, —
Следом полуэскарп[4]; будут ползти в обход.
В лоб его не возьмёшь: стены — глинчак, раскисли.
Вынырнут в аккурат где-то за тем бугром…
Видишь? Правей гляди! Там, за сгоревшим танком…
Вот ты оттуда их
прямо и поджидай.
Только заметишь — бей. Я же за левым флангом
Буду глядеть пока; вдруг ещё невзначай…
— Чтобы вас чёрт побрал! — сплюнул, застыл в движении. —
Раз, два… четыре… семь. Лёшка!
— Да вижу сам…
От островка осин новое подкрепленье
К первым ползло, спеша прямо по их следам…
Я на лафет припал. Тусклая сталь «максима»
Твёрдость дала рукам, и по вискам — как ток
Вспыхнувшую мою
голову охладила,
В узкий прицел ресниц сузив глазной зрачок…
Нервы тугой струной, слух, как у дикой кошки.
Пульсом — ударом в мозг: двадцать… пятнадцать… пять…
В мыслях себя поймал: «Что же это ты, Алёшка,
Начал секунды вдруг взад-наперёд считать?»
Сонная тишина, ни шепотка, ни писка.
Но в сорока шагах, там, за пригорком — враг.
В тучи ушла луна глупой китайской рыбкой,
И заглянул в глаза чёрным провалом мрак…
«Ах как некстати… чёрт! Видимость, как в тумане…
Так и гранату, блин, запросто схлопотать!
Тише. Не суетись. Не ослабляй вниманье…»
Шорох! «Четыре… три… только на слух стрелять!»
Полувдавил курок… Выплыла, серебриста,
В тот же короткий миг на небосвод луна,
Взорванный осветив
танк…
И харкну́ла вспышкой
В сгусток скользящих тел —
очередь из ствола…
Они, видать, сперва не поняли в чём дело:
То ли назад бежать, то ли ползти вперёд?
В смятенье лопоча, метнулись очумело.
Один упал лицом в расплавленный сугроб,
Второй стрелял с колен, паля напропалую,
Но был невидим я, и на ладони — он,
В «войнушку» поиграть пытавшийся вслепую,
Улёгшись поперёк товарища, крестом.
И третий не ушел. На самом на пригорке,
Уверенно поймав бегущего в прицел,
Его я подрубил короткою вдогонку,
Как выбранную ель заправский дровосек…
Был ожиданья — час. И полминуты боя.
Оставив на снегу холодные тела,
Три жизни, три тепла Смерть унесла с собою,
Расправив над землёй бесшумные крыла.
И о затвор стальной опершись подбородком,
Недвижно, словно Сфинкс, смотря на них в упор,
Я чувствовал в груди «мешающее» что-то,
Как спрятанный от всех за пазуху топор,
Под сердцем леденя голубенькую жилку,
Сомнением гнетёт и охлаждает пыл
Безумца-бунтаря, задумавшего жизнью
Отсрочить смерть, и вдруг лишившегося сил…
— Явились, голуби! А я что говорил?
Смущение отбросить не сумевши,
Я обернулся слишком уж поспешно,
Как будто за подглядкою в журнал
Застуканный училкой первоклашка…
Передо мной с ТТ и нараспашку
Взъерошенный Красильников стоял.
— Эй, ты чего?
— Задумался, простите…
— Задумался… Скажите мне, мыслитель.
Что немцы? Получили по мозгам?
— Разведчики, товарищ капитан…
— Эх, видели бы вы, как он их чисто! —
Из темноты баском поддакнул Витька. —
Ну прямо ворошиловский стрелок…
— Разведка, значится… А остальные что?
Куда ушли и сколько их, известно?
— В низине, где ж ещё? Такое место
Удобное, чтоб отлежаться там…
— Да, зона мёртвая.
— Товарищ, капитан!
А что если самим с двух пулемётов,
Пробраться, да накрыть их, гадов, скопом?
Как тараканов в чашке… Ни один
Не вырвется наружу из капкана.
Идея верная…
— Отставить тараканов!
Из дота никому не выходить.
И без идей тут. Тоже мне нашелся
Воитель Святослав под Доростолом…
Всем наблюдать. В три глаза наблюдать!
Не ровен час, опять сюда вернутся.
А я пошёл…
Подумал.
Повернулся,
Рукой махнул:
— Какое, к чёрту, спать…
А! Покурю здесь с вами до рассвета;
Если дадут, конечно…
Сигарету
Уже привычно в пальцах покатав
К бойнице голубеющей припав,
он замер так,
как будто песню слушал,
В себя вдыхая ночи тишину,
И, словно зверю дикому, ему
Она шептала что-то глухо в уши…
* * *
Предчувствия Красильникова, к счастью,
Не оправдались. Получив по пасти,
Эффект внезапности подрастеряв,
Уполз фашист, ощерясь, восвояси.
Но ненадолго. Только до утра…
Нас в шесть сменил Егор.
Красильников остался,
Так от бойницы и не отойдя,
За сигаретой новую чадя,
С глазами, устремлёнными в пространство.
И смутное предчувствие беды,
Какого-то непрошеного горя
В душе моей минорные лады
Задело, словно нехотя, рукою,
И как-то странно защемило грудь,
Без повода и видимой причины,
Закладывая непростую суть
Рождения из мальчика мужчины.
Глава 11
Капитан
Недолгим был покой. Едва рассвет забрезжил,
Как хрупкое стекло морозной тишины,
Осыпавшись, сползло, хрустя сырой надеждой,
Под кованый сапог очнувшейся войны.
То немцы, даром ночь минувшую не тратя,
На карте очаги живые очертив,
Лупили нас в упор, платя ночную сдачу,
На ближний косогор орудья подкатив.
… Осколочно-бронебойным!
В упор!
Выстрел!
И словно мозги,
Отслоившись,
На потолке повисли…
И крошка бетонная на зубах —
Хрустом.
И очумело губа —
Пульсом.
И вновь — бронебойный.
И кровь из ушей —
Больно!
Ну, хватит, хватит уже,
Довольно!
Хватит!!
Сейчас я выйду к вам сам…
Гранату бы мне…
Да вот она!
За шкирку в дверях поймал капитан:
— Совсем ошалел, пехота?!
Куда ж ты под пули, убьют ведь, дурак!
Там снайперы — только сунься…
— Пускай… — но всё же разжал кулак,
Гранату отдал. Отвернулся.
— Нынче, браток, каждый штык в строю —
Кость в горле сынам иудиным.
Отделение, слушай команду мою:
Всем в каземат, к орудию!
Курсант Бесфамильный, останетесь здесь.
Мухою к пулемёту. И
Чтобы мышь не шмыгнула…
— Есть
не пропустить пехоту!
— Не станет патронов и будешь живой —
Действуй по интуиции.
Гранату возьми. Остальные за мной.
С Богом, как говорится…
* * *
Смолкли во мраке тоннеля шаги,
Выстрелы приутихли.
Видно, разведку пустили враги,
Сочтя гарнизон погибшим.
Я к амбразуре приник: так и есть!
По целине метельной
Крались, пригнувшись,
то там, то здесь
Серые, к доту, шинели…
— Ну, сейчас я вам, гадам, задам.
Рано банкуете, фрицы.
Не подведу я тебя, капитан…
Слышишь?! Чтоб мне разбиться!
И в осмелевшее полчище крыс,
Гильзы вокруг теряя,
Без передыха дымящийся диск
Высадил из «дегтяря» я.
Немцы посыпались в снег, взахлёб
Дружно и зло огрызаясь.
Я бесполезный швырнул пулемёт…
Было иль показалось?
Тень человека. Короткий шаг
Мимо стены в полуметре…
И бритвой по нерву:
за стенкой — враг.
И мне полминуты до смерти
Страх этот прилипчив, пахуч и мохнат:
Забьют, как медведя в берлоге…
Немецкая длинная «stielhandgranate»[5],
Крутнувшись, скатилась под ноги…
И веки — как будто налитый свинец,
И солнечный зайчик из детства.
И сладко-дремотное: «Вот и конец»
Шипящей змеёй под сердцем…
Известно из всяких рассказов и книг —
А в книгах чего не бывает? —
Что смерти взглянувший в глаза,
он за миг
Увидеть всю жизнь успевает.
«Всего» охватить было мне не дано:
В режиме широкоформатном
Застыло, зависло немое кино
Одним полноцветным кадром…
Июньское утро, у всех выходной.
Мать лепит вареники с вишней.
И солнечный зайчик, по глади стенной
Пробравшийся в комнату с крыши,
Ползёт ко мне медленным желтым пятном.
И я улыбаюсь в подушку,
И дремлет, скрипя половицами, дом,
И горлица клянчит «полушку» ...
И вновь капонира сырой потолок,
И, коброй свернувшись в пружину,
Граната, крутящаяся у ног,
Всё медленней, тише…
Спину
Как будто калёным
железом пройдя,
Все действия враз обозначив,
Какая-то сила вдруг на пол меня
Толкнула в рывке к гранате.
Обратный бросок — в светло-серый проём,
С колена, секунды не целясь…
Снаружи рвануло дохнувши огнём
И ржавою крошкой земельной.
… Всё, теперь уходить. Вот попрощаюсь только…
Я за лафет нырнул, предохранитель взвёл.
Запахов дрожь ловя, мордой широкоствольной
По ветру словно пёс чутко «максим» повёл…
Серых сплетенье тел плавно поймал на мушку,
Чуточку обождал, в пальцах умерив дрожь,
И, утопив гашет, врезал на всю катушку,
Вздыбив искристый снег русским лихим «даёшь!»
Взяли?! Не тут-то вам! В землю не прячьте лица,
Будет надгробьем вам памятник этих стен.
Не отсырел ещё порох в пороховницах;
Встанет святая Русь, нечисть стряхнув с колен.
… Спешно отвёл затвор. Ленту привычно втиснув,
Бегло взглянул в прицел… Стоп. Это чтой-то там?
В бок обойдя эскарп, на расстоянье в выстрел
Пёр на меня, урча, чёрный «крестатый» танк.
Словно в немом кино, дуло сверкнуло вспышкой.
И на короткий миг — ватная тишина.
Но как внезапный гром, гулким раскатом — выстрел
В небо фонтан взметнул копоти и огня…
Мимо! Мазила, блин!
Где-то ж тебя учили?!
Вспышка. Ещё удар. И опять недолёт.
Только на третий раз чуда не приключилось;
Третий попал снаряд ровненько — в самый дот…
Ухнуло, сбило с ног, рот залепило пылью.
Слипшиеся глаза — бельмами цвета беж.
И на том месте, где
был этой ночью Витька,
Солнечные лучи стрелами пали в брешь…
Я,
за стену держась,
на ноги встал,
шатаясь,
Сплюнул кровавый ком, немца послав к чертям…
Новый прогрохотал выстрел и, полыхая,
Дёрнулся и застыл,
на бок скренившись,
танк.
— Наши! Ну, молодцы! Ну, подсобили, черти!
С первого раза, и —
прямо в десятку!
Блеск!
К бабушке не ходи — четвертый снаряд немецкий
Жирный в моей судьбе мог бы поставить крест.
Рано, однако, я
медью звенел в литавры,
Рано торжествовал
схватки шальной итог.
С западной стороны
трое фашистских танка,
Мёрзлой землёй плюясь, влезли на бугорок…
Что дальше было? Помню, как в тумане.
Я видел всё. И я как будто спал.
И в полусне пехоту отсекал
Короткими в упор очередями.
Пальба стояла — мёртвые услышат.
Стреляли танки, продвигаясь к нам,
И бойко огрызался капитан
Пока снаряды полностью не вышли…
Он сделал многое. И многое б успел;
Дошёл бы, верно, даже до комдива,
Когда б судьба слепая не ссудила
Ему его трагический удел.
В упор два ближних танка поразя,
На лобовой броне клочьми распятый,
Он третьего остановил гранатой;
Под гусеницы бросив с ней себя.
А я смотрел, кусая кулаки,
В тоске бессильной через амбразуру;
И, чтоб вослед ему не дёрнул сдуру,
Подняли снова головы стрелки,
Сжимая туже мёртвую петлю,
Где, замерев на миг, а где ползком…
Худую шею щупали мою
Между ключицею и кадыком
Чужие пальцы, холодно-липки,
И вызывая мерзостную дрожь
Дышали тленом шерсти волоски
И под ногтями спёкшаяся кровь…
В любом бою лишь победитель прав.
Ловя спиной звук рвущихся гранат,
Я отступил, всю ленту расстреляв,
Назад к своим в ружейный каземат.
И под лучом, ударившим в пролом,
Средь гильз пустых латунного драже,
Застыл, скорбя в молчании немом…
Там каземата не было уже.
Там посреди дымящихся руин,
Стволом дырявя солнечный просвет,
Сгорбатился чудовищем стальным
Разбитого орудия хребет.
И рядом с ним товарищи мои
Лежали ниц, лицом уткнувшись в пол,
Среди обломков, в гари и пыли,
На тех местах, где их снаряд нашёл.
… Я бросился к ближайшему —
То был
Егор…
Его на спину повернув,
Я от тоски вполголоса завыл,
Со всхлипами размазывая кровь
По мокрому и грязному лицу:
Пол головы осколочным снесло,
Как будто бритвой начисто ему…
Витёк был ранен в шею и плечо
Не тяжело. Но крови потерял
Довольно много. Распоров ножом
Хэбэ набрякшее, его перевязал,
Бинтом потуже рану затянул —
Таким нелепым именно сейчас —
Узлом с игривым бантиком g`lamour…
Контузило маленько корешка;
Но оклемался вскорости Витёк,
Таращась очумело на меня,
Как старый сыч на солнечный денёк
Из темноты глубокого дупла:
— Алёшка, ты? Вот здорово, браток.
Что было-то? Не помню ни хрена…
Снаряды вышли… подбирался танк…
«Шабаш, ребята, — капитан сказал, —
Гранаты к бою…» Дальше — темнота.
А где он сам…?
Я опустил глаза:
— Дот окружен. Красильников убит.
— Убит…Не помню… как же? А Егор?
Он огляделся: — Кто-то там лежит?
Нога — культей… Контужен? Ранен?
— Мёртв.
Мой друг умолк и сразу как-то сник.
Потом спросил, немного помолчав:
— Ты видел, как Красильников погиб?
— Себя гранатой с танком подорвал.
Он жизнь мне спас; да что там говорить…
Закашлялся, в сердцах махнув рукой,
И вдруг, обрезав разговора нить:
— Послушай, там, снаружи… за стеной.
Сейчас сюда гранаты полетят
Иль огнемётом жахнут… Слышишь, Вить?
Каюк нам здесь, придушат, как котят.
Пока не поздно, надо уходить…
— Рванём в обход по танковому рву.
Коль уцелеем, значит, будем жить,
А коли нет… всё краше на миру.
Ну-к, подсоби-ка, дай-ка мне плечо…
В меня вцепился, губы закусив:
— Да не туда… ныряй сюда, в пролом.
Вход под прицелом — к бабке не ходи.
Гранаты есть с собою?
— Есть одна…
— Возьми ещё… там в ящике лежат.
Выпрыгиваем — и по сторонам;
Чтоб ни один не оклемался гад.
Всё по моей команде: раз, два, три…
Ныряем в ров и дёру по прямой.
До леса бы, а там ищи-свищи.
Ну, бог войны, не подведи, родной!
… На «раз» с гранаты сорвана чека,
На «два» прошли зияющий пролом,
Взахлёб глоток хмельного ветерка
На половине, где-то ближе к «трём»…
И на коротко-рубленное «три»,
Морозный дух броском разгоряча,
Растущие фигурки отсекли,
Как шашкою, с размаху, от плеча…
На миг всё слилось: выстрелы, огонь,
Чужие крики, жухлая трава…
Но этого хватило нам с лихвой,
Чтоб в чёрный зев раскрывшегося рва
Нырнуть проворно, кубарем скатясь —
Бедовая лихая голова! —
И небо сверху пялилось на нас,
От счастья не танцующих едва…
Расчёт был верен. В сырости своей
Надёжно скрыл от посторонних глаз,
Опутавший сплетением корней,
Глубокий ров запыхавшихся нас.
Лишь одного мы в спешке не учли,
Да и признаться было ли когда,
Что коридор спасительный земли
Для них невидим будет не всегда,
Что минами и траками машин
Почти засыпан в нескольких местах,
Он на пути предательски лежит
У самых немцев — прямо на глазах.
И мы прошли почти что полпути,
Когда, заметив с дамбы земляной,
О нашем появленье возвестил
Короткой в воздух рыжий часовой…
Он нас фатально недооценил.
Броском с колена Витька-корешок
Ножом его к березе пригвоздил…
Он был азартный в «стеночку» игрок.
… Мы дальше бросились, рывком перескочив,
Уже по ровному, к другому спуску рва;
Десяток метров в два прыжка покрыв.
Но нас заметили, и поднялась стрельба.
Над самой головой взметнув песок,
Противно взвыли пули, озверев,
А за бугром спасительный лесок
Уже маячил кронами дерев.
Но каждый шаг давался все трудней.
И было далеко как до луны,
До тяжело клонящихся ветвей
Под гроздями набухшей тишины…
За поворотом, сгрудясь наверху,
Нас поджидали. Обнажив оскал —
«Гранатою!» — зубами рвя чеку,
Остервенело Витька прорычал,
И бросил первый с ходу. Я за ним;
Почувствовать успев, как горячо
Меня толкнуло что-то, обслюнив
Как пёс игривый мордою плечо.
Сорвав ворон с обугленных осин,
Два взрыва громыхнули в одночас,
И долго чёрный выводок кружил,
Осипшим карком провожая нас…
* * *
Мы оторвались. Слыша за спиной
Стихающей погони голоса,
Осенней рощи скрытые стеной;
Пусть ненадолго, пусть на полчаса,
На полчаса — струною у виска —
Натянутой звенящей тишины…
Но, Господи! Ах, если бы ты знал,
Как драгоценны были и нужны
Нам эти полчаса… О, благодать,
Упав ничком в пожухлую траву,
Грибную прель по капельке вбирать
И с упоеньем чувствовать — живу!
… Дыру сквозную на моём плече
Друг Витька туго стягивал бинтом.
А я глазел в бездонность синих крон,
Повисшую на солнечном луче.
И, дерзновенно-вдумчивому, мне
Была в тот миг понятна и проста
Землистая нелепость слова «смерть»
И слова «жизнь» земная красота.
Мы б эту «жизнь» не дешево отдали.
Но, странно, немцы нас не догоняли.
Они, видать, победу предвкушали;
Быть может завтра, скоро, а пока
Всё так же в волчьем логове далёком,
По полу фюрер каблуками топал,
Всё так же карта маршала фон Бока
Краснела надписью: подольских два полка…
Глава 12
Прорыв
В ночь на 20— е октября отрезанные друг от друга оставшиеся в живых защитники укреплений, блокированные в районах сёл Кудиново и Лукьяново, прорвав кольцо окружения, вышли к р. Нара соединившись с подошедшими туда же свежими сибирскими дивизиями.
Задание ставки было выполнено: западный фронт восстановлен.
За вздыбленный загривок темноты
Сквозь сучья веток бледное светило,
Тепло утратив, медленно скатилось,
И кануло, позолотив кресты
Заброшенного кладбища у леса;
И ночь, на них лохмотьями развесив
Беззвёздное немое забытьё,
Чуть тлеющий задула окоём
Порывом ветерка…
Из мглы колючей,
Угрюмой сворой подобравшись, тучи
Из вздувшихся и выпученных чрев
Исторгли наземь мелкий мокрый снег,
В потугах истых обретя свободу.
Растрёпанною пряхой, непогода
Раскручивала вскачь веретено,
Кружа метелью с миром заодно…
И мы, своих не взявшие шинелей,
Топчась на месте зябко пальцы грели
Дыханьем хриплым в сжатых кулаках…
Мне вспомнилось у Пушкина в стихах:
«Равниной белой кружат, кружат бесы».
И по ночному призрачному лесу,
И впрямь сейчас, казалось мне, вот-вот
Покатится их жуткий хоровод…
Что предпринять? Опять вернуться в дот,
Воспользовавшись вязкой мглой безлунной?
На шаг подобный только лишь безумный
Пойти бы мог… Самоубийца, суть.
Сидеть и ждать, замёрзнув здесь, в лесу?
Нет! Изо всех возможных вариантов
Один лишь только был для нас реален,
Удачно верен и незаменим —
Из окруженья выходить к своим.
Но где свои? Куда ни кинешь взгляд,
По сторонам лишь трупы да обломки,
И линия разорванного фронта
Уже иная, чем два дня назад.
Осталось пробираться наугад,
Вот так же, ночью, хоронясь лесами,
Куда глаза глядят, не зная сами,
На звёздочки знакомой маячок;
Туда, к Москве. На северо-восток…
Внезапно слух рассеянный привлёк
Какой-то шум неясный и далёкий…
Из-за холма на северо-востоке
Со стороны Кудинова села
Рассыпавшейся горстью донесла
Треск выстрелов и выхлопы гранат
К нам чуткая ночная тишина…
Мы встрепенулись, глядя друг на друга,
Прекрасно оба знавшие: оттуда
Могли прийти лишь только… Может быть,
На всём скаку лихом там шло в сраженье
Обещанное ставкой подкрепленье,
Прочерчивая линию судьбы
Уже иным, непроизвольным ходом,
Когда летят с размаху на колоду
Из рукава заветные «тузы»?
Навязчивые спутники грозы:
Тяжелые сгустившиеся тучи,
Холодный ветер, резкий и колючий,
Предупреждали ясно и без слов —
Сейчас навалится… И точно — будь готов!
Свело от холода не только пальцы — зубы!
Так потемнело, что и профиль друга
Едва улавливался в двух шагах —
По огоньку, плясавшему в губах…
И вот, сейчас могло бы показаться,
Стал боя шум как будто отдаляться
Куда-то выше, севернее, вглубь
Слепыми бельмами таращащейся ночи,
Оборванною гроздью многоточий
Рассыпавшись у воспалённых губ…
Но мы, обледенелые и злые,
Израненные и полуживые,
Не ведая, где немцы, где свои,
Затишья миг в лесу пережидая,
Тогда ещё, конечно же, не знали,
Что там во тьме, в заснеженной дали,
Собрав в кулак последние остатки,
Зажатые в Кудиново курсанты,
Гранатами дорогу проложив,
Пошли сегодня ночью на прорыв…
Распоротые чрева грузных туч
Изверглись снега мокрого комками.
Стеной косою снег на землю падал,
Лавиною сходя с небесных круч.
В мгновенье ока кладбище, кресты,
Деревья, небо, горизонт унылый —
Всё пеленою белою укрыло
Гудящей монотонной немоты.
И хриплый ветер, гриву наклонив,
Мне исподлобья на ухо вещал:
«Ты долго шёл, солдатик, ты устал.
Приляг на снег, останься, отдохни…»
Лишь старая знакомая звезда,
Пронзая тучи пикою луча,
С небес взывала, тоненько крича:
«Беги! Сегодня или никогда!»
И мы пошли. Сквозь бурю. Напролом.
Не хоронясь. Не прячась. В полный рост.
Сквозь снежный лес, сквозь поле и погост,
Потом склонясь, а далее ползком.
Без остановок. Молча. След во след.
Лишь на минуту дух переводя,
Распластанные звёздно на земле
При вспышках осветительных ракет…
А снег всё шел. Казалось, ни конца,
Ни края нет всей этой белизне.
И пот с разгоряченного лица
Солёной каплей падал прямо в снег.
И хриплое дыханье изо рта
Рвалось, как пёс мятущийся с цепи,
И плыли, плыли, плыли в никуда
Перед глазами красные круги…
Нас всё-таки заметили — вблизи
Какого-то сгоревшего села,
Камчою полоснувшей просквозив
Внахлёст из пулемётного ствола.
Тут сказке б и конец, да у стрелка
В такую стужу злую и метель
Отяжелела, видимо, рука,
Иль взгляд поплыл в замыленный прицел…
И он промазал. Может быть, впервой
За всю свою ландскнехтскую судьбу.
Но этого хватило нам с лихвой,
Чтоб, растянувшись навзничь на снегу,
Внезапно с удивленьем увидать
Вокруг себя — вот не было беды! —
Голов седых заснеженную рать,
Построенную в чёткие ряды…
Что это было: демонов парад?
Творенье рук? Природы торжество?
Ни он, ни я не знали, наугад
Явленья постигая естество.
Загадка этих призрачных голов
Нам, впрочем, разъяснилась через миг,
Когда повторным выстрелом снесло,
На части раскрошив, одну из них.
По лицам нашим брызнуло... Но нет,
Не кровью и не мозга веществом:
Расстрелянный седоголовый дед
Капустным оказался кочаном.
И мы с Витьком, бок в бок в снегу лежа,
Друг другу улыбнулись втихаря.
Забытая совхозная межа
Дремала под сугробом октября…
* * *
Меня, быть может, кто-то упрекнёт
В обилии сентенций:
на войне,
Мол, только правда голая живёт,
Мол, только суть суровая в цене.
Ему отвечу: верно, это так,
Вмуровано в гранит Войны лицо.
Но цепче память мелочный пустяк
Хранит порой, чем боя полотно.
Но чаще — мелочь, лёгкий штрих один,
Какой-то удивлённый василёк,
Головку приподнявший средь руин,
Сквозь годы нам покоя не даёт.
И нам, не умудрившимся постичь
Причин и следствий действенный закон,
Лишь плакать остаётся да грустить,
Пред вечностью застывши босиком.
Так было и теперь. Ничтожно мал,
В капустном поле, где-то под Москвой,
Я Имя позабытое шептал,
А надо мной, над самой головой,
Как перепутье скрещенных дорог,
Перстом немым в безмолвие торчал,
По-философски молчалив и строг,
Капустный изувеченный кочан…
* * *
Должно быть нас убитыми сочтя,
Лежащими в заснеженном гробу,
Беспечно сигареткою чадя,
Их пулемётчик прекратил стрельбу.
И в тот же самый миг я услыхал —
Отдачею в оглушенный висок —
Как одиночный сухо прозвучал,
И покатился красный огонёк…
— Бежим! Скорей! — рванул меня Витёк
И, обернувшись грузно, на бегу
Лишь хрипло фыркнул: «Ну, даёшь, браток…»
Прокладывая косо на снегу
Пунктир следов к ближайшему леску,
Сереющему в предрассветной мгле,
И голосил набатно
«до-бе-гу!»
Срывающийся колокол во мне…
* * *
«Иль ты, или тебя» — закон войны суров.
И если вдруг тебя по счастью не убили,
То враг на то и враг: ты не жалей врагов —
С рождения меня, как помнится, учили…
И спорят сотни лет Христос и Моисей,
И не смирить Закон с небесной Благодатью,
И плачет Божий свет над Каина печатью,
Не в силах растопить холодный воск на ней.
Но если лютый враг пришел в твою страну,
В пожарище смешав восходы и закаты,
И твой разрушил дом, и взял твою жену,
И оскорбил сестру, и обесчестил брата,
И растоптал твой сад, и в плен увёл детей,
И осквернил мечту насилием и ложью,
Возьми отцовский меч — убей врага. Убей.
Иначе сам себя в самом себе убьёшь ты.
Иначе сам себя ты бросишь и предашь
На высший приговор духовного закланья;
А совести страшней не мыслю наказанья,
Когда лицом к лицу сойдёшь с ней впотьмах…
Но мается душа, от поисков устав,
Полвековой виток прокручивая вспять;
Да, истина — одна. А всё ж о двух концах.
Я, выстрелив, был прав. Но мог бы
Не стрелять.
* * *
До леса не хватало метров ста,
Когда тот край как будто прорвало
И полетел нам вслед из всех стволов,
Срезая с визгом головы кустам,
Ярящийся расплавленный свинец…
И тут же, нам навстречу, прямо в лоб
Ударила винтовочная дробь.
И понял я: на этот раз — конец;
С внезапным равнодушьем ощутив,
Как сильно и мучительно устал,
Что где-то там, на самом дне души
Уже и сам как избавленья ждал
Совсем сейчас не страшного конца…
И не пригнулся я, и не упал,
И не сошла, не схлынула с лица
По венам отчуждённость расплескав,
Волной трусливой трепетная кровь…
И я вдруг понял положенья суть:
Те «призраки», засевшие в лесу,
Стреляли дружно нам… поверх голов.
* * *
Мне доводилось всякое слыхать
В свои уже не детские года,
Но ни одно как это: «Вашу мать!» —
Ещё ни разу, верно, никогда
Так не было для слуха моего
Несбыточней, желанней и родней…
И я слезой благословил его,
Стоящего в сплетении ветвей
С трофейным «винтарём» наперевес —
Уставшего худого паренька
В петлицах полинялых цвета беж —
Подольского пехотного полка…
Да, это были наши! Счастья звук
Сорвался влёт, в груди затрепетав,
Но, покачнувшись плавно, Витька-друг
Обмяк безвольно на моих руках.
В глаза его раскрытые взглянул,
А там лишь небо — без конца, без дна.
И тонкой струйкой розовою с губ
Жизнь с удивленьем медленно стекла…
* * *
Что было дальше, помню как во сне.
Я помню: кто-то пальцы отдирал
От плеч его бесчувственному мне…
Потом я плыл куда-то, и махал
Притихший лес мне лапами во мгле,
И следом тени крались по земле,
То ли друзей моих, то ли врагов,
То ли бегущих низких облаков…
Чтоб было дальше, было всё равно.
Потом землянка, госпиталь, окно
С обгрызенной краюхою луны,
Из дома письма, сбивчивые сны,
Сестрички Тани васильковость глаз…
Мы продержались. Выполнив приказ,
Фашисту путь телами заградил
До появленья новых свежих сил
Бессмертный полк…Отборны и крепки,
Чеканя шаг, сибирские полки
Навстречу шли и, с песней на штыке,
Соединились вскоре на реке
С последними, кто вышел из кольца…
Кто жить хотел и дрался до конца,
Кому, под ноги головы сложив,
Отдали жизни тысячи других,
Таких же как они простых ребят,
Носящих имя славное: «Солдат».
Кто сохранил и чувства, и слова,
Кому была дарована судьба
В живых остаться — словно благодать —
Чтоб сквозь века потомкам рассказать
Святую правду об исчадье зла,
Про «дней минувших» ратные дела,
Про то, что было с нами, и про то,
Что в будущем их светлом не должно
Случиться снова. Слышишь? Никогда!
Пускай в ладонь открытую вода,
А не снаряды падает с небес,
Пускай не гарью — хвоей пахнет лес,
Пусть ко́лоса отяжелевший злак
В муку сотрёт не лязгающий трак,
А жернов мельничный…
Луч солнечный пускай
Не заслонит удушливая хмарь
Горящих нив и скошенных стогов.
И не деля на ближних и врагов
Весь этот мир,
Пусть серый соловей,
А не сирены режущая трель,
На тихой зорьке трепетно звучит.
Пускай малыш мой беззаботно спит,
От дел дневных набегавшись устав,
Кудряшки по подушке разметав
Златыми кольцами…
И пусть в объятьях сна
Хранит его святая тишина,
Полночным ветерком дыша в лицо…
Фронт был спасён. И новое кольцо
Стальных ежей, зарытых мин и рвов,
А не Садовое — уже ждало врагов.
* * *
Сегодня слышу, рассуждает всяк,
Что были мы «затычкой» лишь, пусть так.
Что силы фронта глупо расточив,
Мальчишек Ставка бросила в прорыв —
Последней ставкой. Будто наша смерть
Глупа была, бесплодна… Стой! Не сметь,
Пред памятью священною ребят
Их смерть бесплодной подло называть!
Ведь заслонив столицу от беды,
Они зерно посеяли. Плоды
Взошли чуть позже — вихрями атак.
И были Вена, Прага, и Рейхстаг,
А Сталинград? А Курская дуга?
Но коль не те московские снега,
Коль оборвись та тоненькая нить,
Не только нас — истории не быть
Могло бы вовсе…
И полсотни лет
Цветущим маем, праздником Побед
Мы поднимаем рюмку за солдат,
За тех, что здесь, и что в земле лежат.
И вспоминаем жаркие бои,
Истории — чужие и свои,
Домой не возвратившихся ребят,
И то, о чём забыть и сам бы рад…
Но цепко память шрамами хранит
Те первые мгновения войны.
* * *
История свой новый оборот
Проходит со вселенной всякий век.
Лишь лучик светлый свыше промелькнёт,
И снова тьмой захвачен человек.
Не навести порядок на земле —
Каким бы «правым» ни был их почин —
Земным царям без Бога в голове,
Посредством тюрем, плах и гильотин.
И только ранен, но не побеждён,
В глубинах тёмных кольцами сплетясь,
В любом из нас до часа спит дракон,
И только ждёт, когда настанет час…
Но неделимы Колыбель и Дом,
И пусть грядут иные времена,
Запомните: на языке любом
Нет слов страшней короткого — ВОЙНА.
Эпилог
Из 3500 курсантов двух подольских военных училищ, поднятых по тревоге 5 октября 1941 года, в живых осталось менее 500 человек…
Я по полю иду,
на груди расстегнулась рубашка,
с головой непокрытой,
побелевшей от мыслей и лет.
И куда хватит глаз,
всё: ромашки,
ромашки,
ромашки
мне кивают приветливо
русыми чёлками вслед…
А вокруг — благодать!
Перелески,
покосы
да пашни.
Словно не было вовсе
в помине той страшной войны.
Только шрамы воронок —
свидетели драмы вчерашней —
почерневшими ртами
взывают среди
тишины…
На курган поднимусь.
Постою у расстрелянных дотов.
Осторожно поглажу
пробивший бетон стебелёк.
И посмотрят в меня
с довоенного старого фото
пацаны,
кто тогда,
в сорок первом,
здесь лёг…
У подвига второе имя — Вечность…
16 ноября 2012 — 4 июля 2013.
25 января — 2 мая 2021.
Днепропетровск.
