Московское издательство "Дикси Пресс"

Прививка свободы

2014-12-15T17:06:37Z

Прививка свободы

Интервью Романа Богословского с писателем Валерием Былинским о новой книге, русской литературе и вере в Бога

— Валера, я поздравляю тебя и издательство «Дикси Пресс» с рождением твоей новой книги «Риф». Расскажи о ней. Почему ты писал и компоновал ее столь долго? Повесть «Июльское утро», которая вошла в книгу, была написана раньше романа «Адаптация», я читал ее еще в рукописи, она выходила и в «Октябре». Рассказ «Риф» выходил в «Новом мире». И все это было еще в середине девяностых. Почему отдельной книгой рассказы и повесть вышли только сейчас?

— Все просто, и в то же время сложно, как нередко и бывает. Часть книги «Риф», в том числе и повесть «Июльское утро», действительно была написана еще в девяностые. В те годы я считался восходящей литературной звездой, получал неплохие гонорары (даже три года жил исключительно на них), но потом, после кризиса 1998 года, ушел в кино и телевидение, чтобы как-то зарабатывать на жизнь. Предполагалось, что одновременно — то есть в свободное время — я буду писать прозу. Но увы. Уже тогда я понял, что писателю мешает все. Вообще — все. Работа, женщины, семья. И свободное время — мешает. Чтобы действительно писать, нужно ежедневное стоическое усилие. Это, наверное, в определенном смысле сложнее, чем трудиться шахтером в забое (немного знаю об этом, потому что шахтером работал мой отец). Сложнее потому, что писателю, если он не купается в гонорарах, необходимо ежедневно раздваиваться и отдавать массу энергии как главному делу, так и второстепенному, за которое платят деньги. Это пытка — причем добровольная. В общем, работая на ТВ и сочиняя сериалы, я расслабился и упустил художественное слово. Наступил кризис — теперь уже в моей собственной бездне. Зарабатывать-то худо-бедно я научился, а вот прозу писал редко и с трудом, словно брел под водой на глубине по дну. Такие дела.

Когда через несколько лет я спохватился и понес новые рассказы в наши «толстые» журналы, в которых ранее печатался, от меня закономерно отвернулись: литература не прощает пренебрежения, пусть даже временного. Когда позже, уже написав роман «Адаптация», я пытался издать то же «Июльское утро», издатели недоумевали: зачем ты принес нам такую древнюю писанину? Так что я рад, что сейчас получилось наконец выпустить книгой эту повесть. Кстати, в полном виде, а не в обкорнанном «журнальном» варианте, как это было в 96-м, а с ней заодно и двенадцать рассказов, большая часть из которых новые и нигде ранее не публиковавшиеся.

— Да, растянуто по времени получилось… Кстати, читая тебя я порой ловлю себя на мысли, что пишешь ты всегда в состоянии угрюмом и подавленном. Порой приходится буквально продираться сквозь вязко-ленивый текст. Это ни в коем случае не плохо, просто такова твоя проза. Как так получается? Ты управляешь этим процессом, делаешь так специально? Или идет как идет?

— То, о чем ты говоришь, скорее относится к роману «Адаптация». Эту книгу я писал, действительно выкарабкиваясь из депрессии, или нравственного, душевного кризиса, не знаю, как точнее сказать. В общем, погано было, и путем книги, сочиняя главу за главой, послав к чертям вообще всякие понятия о жанре, сюжете, вообще саму литературу, я просто писал как мог, стараясь не думать о том, чтобы кому-то понравиться. Та моя книга — мой реальный поступок, я это отчетливо осознаю. Какой? Не знаю. Наверное, не совсем удачный. Но я хотя бы попробовал, как говорил Мак Мёрфи. Кстати, был один интересный случай, связанный с этим романом. Однажды я лег поздно вечером на диван в квартире в Измайлово, где тогда жил, и в тишине услышал голос. Внутренний, в подсознании, мысленный, наверное, голос, не знаю, но он отчетливо, глухо произнес: «Если ты допишешь этот роман, то поверишь в Бога». Мне в тот момент стало страшно — потому что реально поверить в Бога на самом-то деле ведь действительно жутко. Я имею в виду — по-настоящему поверить. Чтобы потом жить, понимая, что отвечаешь реально за каждый свой чих. В общем, роман я написал. А в Бога... Наверное, тот эгоистичный рефлексирующий чел, что тащится по страницам «Адаптации», лучше об этом расскажет. Он, помнится, возомнил, что занимается богоискательством, сочетая это дело с поиском наслаждений. Скажу лишь одно — сладкого творожка там нет. Человек нашего века не в состоянии полностью изжить свою греховность. Но пытаться идти в сторону от нее — может. На то он и человек.

Вообще, после «Адаптации» я понял, что сложнее всего быть честным. Во всем. Пафос, помпезность, самолюбование, самопиар — это ведь тоже вранье. Когда говорят, что, мол, например, Гитлер, преступники всякие, душегубы — они ведь тоже, типа, считали, что поступают честно. Ничего подобного. Они по гамбургскому счету врали. Абсолютная честность, хоть и недостижима, но существует — и крохами, льдинками ее можно стараться выхватывать, откалывать, выламывать, выгрызать из вечной мерзлоты лжи.

— Рассказ «Риф» явно связан с романом «Адаптация» Что из чего вытекало? Все эта сексуально-океаническая тематика… Почерк Былинского?

— Да, связан. В «Рифе» впервые появляется рыба-шар, которая позже, в качестве уже персонажа, возникает в «Адаптации». В третьем романе, в «Островитянине», думаю, она тоже будет. Вообще, почти все, что я пишу — это какой-то один большой путь человека по суше к воде, к океану. Почему так? Не знаю. Наверное, часть меня. Мне вообще кажется, что если мы вышли из воды, то и уходить туда надо, в прозрачность и глубину, а не в кишащую червями сухую или склизкую землю. Вода, а не земля. Это все равно, что спросить, кто ближе — Достоевский или Толстой, Лермонтов или Пушкин, Ван-Гог или Гоген? Мне в этих парах — первый. То же самое с определением любви к земле или воде. А насчет сексуальности… Я часто недоумеваю, почему некоторые читатели той же «Адаптации» обвиняют меня в каких-то излишне откровенных сексуальных сценах.

Вот недавно разговаривал с другом художником. Мы выпили, и он признался, что его коробит от того, как описан в моей книге секс. Грязь мол, и ему, типа, даже за меня стыдно. Ну ладно. Сидим, пьем дальше. Через какое-то время художник с восторгом вспоминает отрывки из книги известного автора, в которых есть персонажи, описание которых наполовину состоит из порнографических терминов и матерщины. Я говорю: «Погоди… ты же только что обвинил меня в порнографии, а самому нравится пошлятина?» Он: «Ты что? Тут же — образ!» «Образ?! А у меня?» «А у тебя… — приятель задумался, — у тебя грубый натурализм». Ну да. Натурализм. Ага. Сальные описания, если они образы — значит не сальные, а хрустальные. Послушайте. Ну что такое образ? Образ — кого? Если мразоту описывать как мать Терезу, Терезой она от этого не станет. Но если через грязь или через пустоту каких-то событий показывать подлинность драмы человека, какие-то искренние, пусть и не героические, но переживания, тогда любая грязь превращается в краску, пастозные мазки на холсте, сквозь которые просвечивает смысл. А не «образ». Образ вообще только один на свете бывает — известно чей. А все остальное от него осколочки. И если порнографию называть не порнографией, а оригинальным «образом», то значит, в лучшем случае, лгать, а в худшем…

Впрочем, ты без подвоха спросил, а я завелся. Но не жалею. Знаешь почему? Я думаю, имеется в нашей нынешней отечественной литературе один недостаток. Мы либо лицемерно или из ложной моральности трясемся, чтобы не дай боже не написать слово «пенис» и заменить его каким-то надуманным псевдо-эвфемизмом, либо наоборот, впадаем в похабщину. Две крайности? Да. Но это не признак русскости. Признак русскости — это Достоевский, который честно и жестко по меркам своего времени описывал все, что делали его герои. Сегодня — другое время. Давайте не бояться ему соответствовать. Внешне, конечно, внешне. В коже. В теле соответствовать. А внутри сохранять то, что остается неизменным со времен Сократа, и до конца мира, наверное, не изменится. Тогда получится что-то стоящее.

— Мы несколько уклонились… Давай чуть подробнее. Откуда все же у тебя такая любовь к кораллам, рыбам, морскому дну вообще? Ты с таким упоением описываешь атмосферу пляжей, южных красавиц с округлыми бедрами… Но вот что интересно: у тебя это выходит не как в песне «Boney М» «Brown girl in the ring», а печально, драматично, грустно. Пляжи, солнце, кокосы и девушки — все это является лишь странным дополнением к мрачноватому романтичному образу главного героя.

— Был в моей жизни период, когда два года, четырнадцати до пятнадцати лет, я жил на Кубе, в Гаване, в доме на берегу океана. Там тогда работал мой отец, горный мастер. Наверное это и оставило какой-то след, который все никак не смывается волнами нынешней реальности. Все те два года на Кубе я занимался подводной охотой, ходил «плавать», как мы тогда говорили. Впрочем, не всегда охотились. Иногда мы с моим другом Женей Кошелевым (который сейчас живет в Горловке на Донбассе) просто уходили на полдня в море на коралловые рифы без подводных ружей, только с масками и ластами и молча смотрели на подводный мир, на рыб, заряжаясь какой-то иной энергией. Сейчас я думаю, что в нас тогда входила сила мира и прощения — нам уже не хотелось кого-то ловить, убивать… и мы зависали, застывали в прозрачном космосе, и время останавливалось, и наступала вечность.

Знаешь, что я думаю? Я получил на Кубе прививку свободы. Настоящей — не западной толерантно-эгоистичной свободы, и не нашей мрачно-феодальной, когда сильный может безнаказанно давить слабого. Там была свобода… нищих духом, что ли. Когда пожилая женщина в девяносто лет танцует на улице просто так, ничего не стесняясь и ничего не выпрашивая, и никому в голову не придет назвать ее старой дурой. Леди! Или эта кубинская раскованность, способность никогда не унывать, веселиться, смеяться, даже если все плохо и денег нет. Конечно, Куба, особенно сегодня, далеко не образец для подражания, но я говорю о сути, о духе, который на этом острове, надеюсь, остался. Так что «пляжи, солнце, кокосы, девушки и мрачноватые, романтичные образы героев» — вполне сочетаемы. Хотя, пожалуй, больше в моем воображении. Но так как я полагаю, что литература — как, впрочем, и искусство вообще — есть постижение жизни путем ее художественного преображения, то почему нет?

— Вот теперь понятно. Не думал прикладывать биографическую справку к книгам? Шутка, конечно. Вопрос по основному произведению новой книги — повести «Июльское утро». Вещь трепетная, очень личная, ранняя. Первое — название как-то связано с одноименной песней Uriah Heep?

— Вначале повесть называлась «Кровь». Думаю, это лучшее название, метафорически точно отражающее ее суть: перетекающую из брата в брата кровь рода и реальную кровь на теле после смерти. Но тогда была середина девяностых, в издательствах решили, что название «Кровь» слишком отдает чернухой, свойственной бульварным книжкам тех лет, и я согласился, а в редакции журнала «Октябрь» мне предложили срочно придумать новое название. Я стал думать. Тут случился забавный эпизод. Я решил, что назову свою повесть «Глубина» — тот, кто читал, поймет, что это опять-таки метафора и в то же время реальность текста, в котором присутствует погружение на глубину, в воду. Но когда я произнес слово «Глубина» в «Октябре», лица у редакторов вытянулись, они как-то нехорошо переглянулись, кашлянули и вежливо, но твердо, порекомендовали придумать что-нибудь другое. Позже заведующая отделом прозы со снисходительно-улыбчивым выражением сказала мне, что, мол, что это я, вообразил себя Толстым или еще кем — «Глубиной» свои опусы называть?

В общем, я не стал спорить и за полдня придумал новое название «Июльское утро», имея в виду знаменитую и любимую мной композицию July Morning группы Uriah Heep. Песня упоминается пару раз в тексте, да и сама атмосфера повести, мне кажется, в чем-то перекликается с духом нежности, тревоги и свободы из той самой July Morning. Мне вообще нравится превращать в прозу какую-либо музыку. В основном это британский или американский хард-рок, на котором я вырос.

— Все, что ты описываешь в повести — интимное до предела: сложные отношения с братом, с родителями, все это на фоне взросления… Как ты решился вынести тайное и личное на суд читателя? Не каждый хочет, чтобы в его белье копались…

— Если честно, описанная в повести история — не обо мне. Вернее, не все обо мне и моей семье. Тут я поступил как Сэлинджер — решил описать семью, которую хотел бы иметь. Это литературный трип, сочинение нового мира. Хотя… вопрос сложный. В любой стоящей вещи, я думаю, всегда имеется что-то от исповеди. Когда я только начал писать «Июльское утро», то не знал, как повествование должно развиваться, все было в тумане. И однажды я вышел за хлебом — это было в Днепропетровске, лето, жара. И вот посреди дороги, по которой носились туда-сюда машины, я вдруг увидел почти всю повесть — словно фильм, в кадрах, и концовку тоже увидел. Помню, я остановился с авоськой в руках и подумал: «Хоть бы не сбила машина, дописать не успею…» Позже я собирался написать большой роман о нескольких поколениях семьи Ромеевых, в которых «Июльское утро» стало бы центральной частью, одной из трех или четырех. Даже начал писать что-то, планы набрасывал. Но не сложилось — «Адаптация» все перебила. Думаю, все еще впереди.

— Удачи тебе. Уверен, большие «эпопейные» вещи — твой конек. Теперь освети наиболее полно тему «Лев Пирогов, Валерий Былинский и роман «Адаптация». Довольно слухов и недомолвок, пора все рассказать как есть.

— А что тут освещать? Тайн никаких нет, я же не масон и не действующий литчиновник, которому надо сохранять лицо. Когда я написал «Адаптацию», и рукопись отвергали в течении двух лет все издательства и все мои старые литературные знакомые, я стал рассылать нижайшие просьбы прочитать хотя бы первые несколько глав известным писателям и литературным критикам, с которыми совершенно не был знаком. Из трех последних, которым я послал письма — Виктор Топоров, Дмитрий Быков и Лев Пирогов. Внезапно откликнулся только Лев Пирогов. Причем, не прочитав откликнулся, а очень доброжелательно сообщив мне, что да, мол, я прочитаю. И — таки прочитал! Пирогов написал мне, что роман мой внешне литературно и стилистически ужасно сделан, да и секса что-то в нем многовато, но он почему-то переворачивает ему душу, да так, что ему трудно оторваться. Мы со Львом познакомились, подружились. Это умнейший, тонкий, глубинный человек, хотя и со своими темными и не всегда добрыми «идеями», как и все мы, впрочем. Одна из этих его «идей», вероятно, заключается в том, что есть «свои», и есть «чужие» — враги. Сначала я был у него «своим», но потом, после событий на Болотной, Пирогов определил меня в «чужие» и прекратил общение.

Это для меня до сих пор удивительно, потому что у меня полно друзей с разными социально-политическими взглядами, что не мешает нам чувствовать и понимать друг друга, да и не либерал я в нашем нынешнем русском представлении вовсе. Впрочем, тут его, пироговское, дело, а не мое, и раз судьба развела нас — значит так было нужно и для нашей же, вероятно, пользы. Никакой обиды я на Пирогова не держу. Если бы не он, «Адаптация» вряд ли была бы издана и стала известна в узких или там толстых кругах. Дело в том, что Лев искренне полюбил мой роман и бился за него действительно аки лев против всего этого уютного сообщества нашего литературного клана, который, как правило, книгу мою поносил или брезгливо делал вид, что ее как бы не существует. Кстати, до сих пор недоумеваю — почему же «Адаптация» вызывает столько ненависти у определенных наших литературных деятелей? Ну не нравится, понимаю, но раздражаться-то так зачем? А Пирогов… ведь он как и Олег Павлов — мой второй литературный крестный батька, потому что ввел меня в литературу после многолетнего забвения. Да и вообще. Поменьше литературы бы и политики, а побольше человека. Адама, а не Ивана или Абрама. С удовольствием пожму Льву руку, если где-нибудь его встречу, если он конечно не откажется ее протянуть.

— Господи, как все драматично-то! Придется продлить эту линию и, к сожалению, двинуться в сторону от мира… Валера, не так давно я брал интервью у Германа Садулаева, дух которого обитает в двух странах сразу — в России и Чечне. Ввиду чудовищной и уже даже гротескной обстановки в Украине не могу не задать тебе вопрос — ты-то об этой трагедии думаешь?

— После стольких жертв и всей крови, которая продолжает литься — это реально страшная трагедия. Очень тяжелый вопрос для меня. Очень. Дело в том, что я действительно родился в Украине и прожил в Днепропетровске до 27 лет. Потом уехал в Москву и до сих пор живу в России. У меня две родины, точнее — одна: Россия и восточная часть Украины. То есть я хорошо знаю как украинскую жизнь, ментальность, так и нашу, российскую. Многие, кто судит об Украине сидя в России, не знают украинцев. А те, кто рассуждают, сидя в Украине, о русских — плохо знают и неверно понимают Россию. А у меня эта война прошлась точно по середине — по сердцу, даже по горлу. Ножом. Мои близкие украинские родственники разделились на два враждебных лагеря, проклинают друг друга, и возможно готовы уже убивать друг друга. Некоторые из них и меня проклинают, предателем называют — потому что я живу в России и когда-то (еще зимой) осмелился покритиковать «святой» Майдан. Что сказать? Быть в этой ситуации на какой-то одной стороне — причем активно быть, призывая к войне с «украми» или «колорадами» — для меня значит топтать свою совесть. Целенаправленно разжигать ненависть, призывать, совращать умными патриотическими текстами российских граждан ехать с оружием в руках пусть в братскую, но чужую, другую страну и убивать там граждан этой страны — что это, если не преступление? Точно такое же преступление призывать жителей Украины ехать в Донбасс убивать своих собственных сограждан.

Никому не навязываю свою точку зрения. Я так считаю. У меня есть друзья, знакомые, которые воевали в Афганистане, в Абхазии, в Чечне. Они были настоящими мужчинами, воинами на поле боя, когда бились за себя и своих товарищей, но государственными героями себя не считают, подвигов своих стараются без нужды не вспоминать, а тех, кто затеял тогда эти войны, считают уродами и подонками. Вспомните Хэмингуэя, Толстого — что эти участники войн говорили о войне? Я думаю, то, что происходит сегодня в Украине — никакая не святая война за правое дело, не надо сравнивать ее с Великой Отечественной. Это — грязная война. Братоубийственная бойня, потворствовать которой — грех. По-другому не знаю как сказать. Если непонятно выразился, спросите, например, у Христа.

Да, и вот что я еще подумал… Одна из бед нашего сознания — и моего тоже — вот это вечное истовое желание найти и прилепиться к какой-то одной стороне, непременно «белой», «чистой», «праведной». Иначе «не мужик», «гнилой интеллигент», «тварь бесхребетная», «предатель» или как там еще. А ведь катастрофа это. Настоящая. Какой-то Эверест гордыни покоряем, про бревенчатые небоскребы в собственных глазах и знать не хотим. В коллективные рай и ад на земле живых людей отправляем, причем по решению каких-то правительств, президентов, корпораций, телевизионных экранов, интернетных постов. Это что же будет, когда после смерти настоящий суд начнется, когда реальный ад посетить придется, а?

Интервью впервые опубликовано на портале «Свободная пресса» 14 декабря 2014 года.

http://svpressa.ru/society/article/107196/

Сброшенные идолы

2013-04-16T14:07:27Z

Сброшенные идолы

Платон Беседин о книге Романа Богословского «Театр морд»

С оглядкой, с опаской даже – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – но всё же можно констатировать рост интереса к малой форме. Правда, у читателей он выражен незначительно: только лишь пробивается, что тот одинокий подснежник в химкинском лесу. Интерес к малой форме растёт, прежде всего, у самих авторов. Растёт с каждой новой изданной книгой.

И, собственно, хорошо, когда издательства малую форму не страшатся и не стесняются публиковать. В условиях упрощения читательских симпатий и ориентиров это маленький, но праздник, подчёркнутый выстраданным ощущением победы.

Московское издательство «Дикси Пресс» – про такие ещё любят говорить «независимое» – ребята, что называется, рисковые: выпускают преимущественно рассказы не слишком раскрученных авторов.

Из последних примеров – «Театр морд» Романа Богословского, доселе известного, в основном, как андеграундного рок-музыканта. В книге – одна повесть и десяток рассказов.

Собственно, упоминание музыкального прошлого Романа Богословского отнюдь не случайно. Ощущение от прочтения сборника «Театр морд» – будто аудиокассету из серии «Golden Hits» прослушал. Помните, такие были популярны в девяностых? Чаще всего записанные теми, кто их распространял, они хаотично объединяли предположительно всё лучшее, что успел создать исполнитель. О какой-то концептуальности, цельности говорить, понятное дело, не приходилось.

«Театр морд» из той же серии – «с миру по нитке», что называется. Дебютным сборником Роман Богословский, перемахнувший через тридцатилетний рубеж, подвёл промежуточные итоги творческой деятельности. Рассказы в «Театре морд» написаны в разное время и в разном настроении. Интонация порой то сентиментальная, то агрессивная, то лиричная, то драйвовая – в общем, разношёрстноё многоголосье. Тем ценнее, что в нём – с поправкой на дебют – чувствуется авторский стиль, видится попытка найти своё узнаваемое звучание, несмотря на разницу мотивов и ритмов.

Создавая свои тексты, Роман Богословский вообще, похоже, выступает в роли этакого литературного ди-джея. На микшерском пульте письменного стола он пытается свести воедино традиционные и новаторские мелодии литературы.

Потому «Театр морд» рождает в читателе множество аллюзий, идентифицировать которые порой любопытно, а порой утомительно. Это своего рода диктат писателя читателю и литературы как таковой писателю.

Собственно, данный диктат и служит основой повести Богословского «Мешанина», ключевого произведения сборника «Театр морд». В центре повествования – авторы литкружка «Лист Х», в которых читатель наверняка узнает знаковых российских постмодернистов (Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Егор Радов и др.).

Богословский вообще любит апеллировать к реально существующим или существовавшим персонажам. Например, в рассказе «Борис Николаевич» даётся своя версия известного случая с падением президента Ельцина с моста. Оказывается, дело не обошлось без рептоидов, управляющих теми, кто управляет нами.

Текст же «Мешанины», несмотря на явный сатирический подтекст (сатира эта желчно-брюзжащая; тонкой иронии в «Театре морд», к сожалению, не хватает), прежде всего, ставит «проклятые» вопросы. Более того, вопросы эти автор задаёт непосредственно пресловутому литературному процессу и литературе в целом. Он старается услышать и записать стук её сердца в быстро изменяющемся мире, в начале которого было Слово, но вот будет ли оно в конце – большой вопрос.

Поиски Богословский реализует в постмодернистской эстетике, которая ему, скорее всего, близка. Недаром герои «Мешанины» – главные постмодернисты России во главе с издателем «Михеем Коломиным».

Не обошлось, конечно, и без пресловутого «нового реализма» – с провинциальным, надо сказать, оттенком, – в эстетике которого, например, созданы рассказы «Переспали» и «Третий глаз Катюхи». Последний, правда, ближе к концу повествования трансформируется из реалистичного в натуралистичный: с десятком физиологически неприятных, похожих на вшей, подробностей.

Впрочем, прежде всего, несомненна авторская инспирация «Василием Ворониным». Как тот делал кровавый коктейль из русских классиков в своём «Голубом сале», так и Богословский микширует в «Мешанине» классиков уже нового времени, обращаясь к книгам, которые ещё по инерции стоят на полках, но постепенно уступают места новым трендам.

Собственно, его мешанину как субстанцию можно принять и за логос, и за экзистенцию, и за простой читательский интерес. Фокус же в том, что, как «Воронин» заколачивал ржавые гвозди в гроб русской классики, так и Богословский, вызревший на дрожжах постмодернизма, своей повестью приговаривает его если не к смерти, то к пожизненному заключению, потому что истина, оказывается, есть. В повести она открывается тем, кто так мастерски доказывал, что её не существует.

Богословский как хороший стилист то ли всерьёз, то ли играясь уничтожает былых кумиров подменой их текстов, рождая нового единого, но уже нечеловеческого бога, который, будто тень отца Гамлета, призраком маячит во всех текстах. Да и сам автор, похоже, то открывается, любуясь собой, зачастую, справедливости ради, впадая в убийственный нарциссизм, то, наоборот, запирается, прячась в матрице своего текста, из-за чего тот проседает, виснет, заставляя читателя местами скучать.

Собственно, микшируя, насыщаясь и исчезая, Роман Богословский во всей этой какофонии самых разнообразных – от стонов наслаждения до криков ужаса – звуков пытается нащупать свою собственную, пока что во многом сбивчивую мелодию, слушать которую весьма интересно, но ещё интереснее наблюдать за авторским modus operandi, рождённым на стыке литературного и диджейского мастерства.

Роман Богословский. Театр морд. – М.: Дикси Пресс, 2013. – 192 с.

Широко шагая

2013-04-16T14:01:30Z

Широко шагая

Платон Беседин

Люблю, когда удивляют. А в литературе – особенно. Когда берёшь книгу, начинаешь читать, и вот уже готов отложить, как вдруг – бац, а текст-то, несмотря на весь первоначальный скепсис, захватывает, не отпускает. И ты «попал», что в ту «венерину мухоловку». Только в отличие от мухи трепыхаться не хочется. «Ярмарочный замок» Евгения Фоменко, собственно, из категории именно таких книг.

Начинается вроде бы всё как обычно. Заглавная повесть «Ярмарочный Замок» – незатейливая на первый взгляд история про некий замок, где живут, сутяжничают, торгуют друг с другом сказочные существа вроде эльфов и гномов. Очередной вариант фэнтези? Который уже по счету?

Но вскоре первоначальное отторжение внешней безыскусностью текста сменяется на милость, когда сквозь эту нарочитую топорность проступают любопытные аллюзии и откровенные реминисценции. Они делают повествование увлекательным, бодрым. И – немного опасным. Не для автора, который всё для себя, похоже, решил (благо, что «воронки» отменили), а для читателя. Потому что «Ярмарочный замок» до пронзительности неполиткорректен. Все эти гномы и эльфы оказываются теми, кого принято называть «государственными мужами» и «первыми лицами». Впрочем, суть от этого не меняется: всё так же сутяжничают и торгуют.

А дальше – ещё одна повесть «Костная мука». Тоже, кстати, сработанная по вполне классическим лекалам массовой литературы. Тут тебе и библейские ходы в духе Дэна Брауна, и вампирская тематика, представляющая собой жуткий синтез идей Брэма Стокера и Леонида Андреева.

В общем, если на первой повести серьёзный читатель книгу не отложил, то тут, похоже, исправится. Ан нет – чтение продолжается. Так почему, собственно?

Во-первых, потому, что несмотря на зашкаливающее количество мейнстримовых «якорей», сделано всё по-новому, с тем самым особым авторским взглядом, который единственно и способен трансформировать обычные вещи в нечто особенное. Ну и, во-вторых, «Костная мука» написана увлекательно.

Нет, правда, это редкость сейчас: когда в общем-то серьёзную вещь с несколькими контекстуальными пластами читаешь как на совесть сработанный детектив. Такое себе хорошо снятое кино с приличными актёрами, интригующим сюжетом и ненавязчивой, но цепляющей моралью в конце. Что называется, и на «подумать», и на «развлечься».

Помимо двух повестей в «Ярмарочном замке» – семь рассказов. И все они разные, как те конфеты из коробки «Ассорти». Не все удачные, конечно, но что-нибудь вкусненькое обязательно отыщется.

Потому что Фоменко не боится экспериментировать. Казалось бы, нашёл свою благодатную ниву – и борозди, конь, проторенную дорожку. Но нет. Фоменко, что тот дорвавшийся до «Камасутры» герой-любовник – пока всё не перепробует, не успокоится. А что, если вот так? А вот так?

Тут тебе и пелевинское (некий синтез рассказов «Святочный киберпанк» и «Бубен верхнего мира») – слепок с программерского сознания «Вечный бит». И хорроровский под Стивена Кинга рассказ «Гудвин» про фокус-группу людей, каждый год проводящих странный кладбищенский ритуал. И научпоп «Последняя воля» про предсмертное озарение Эйнтшейтна, которое должно было изменить мир, но бездарно пропало в человеческой глупости.

По форме рассказы Евгения Фоменко – социальные анекдоты с акцентированной смысловой точкой в конце. По сути же – это ответы автора на вопросы, которые он сам себе когда-то задал. И хорошо, что не испугался ответить.

Автор протянул читателю коробку не самого обычного «Ассорти». Про такое говорят – hand made. И, правда, чувствуется рука кондитера. Например, в фирменном авторском стёбе. Но, прежде всего, в смелости, сочетаемой с рассудительностью интеллектуала.

Фоменко в литературе дебютант. Потому вдвойне ценно, что он не искал опору в апробированных вариантах, стартуя, например, с кровожадного романа, полного пафосных прокламаций, а, наоборот, смог раскрепоститься. Писал так, словно понимал, что терять ему нечего.

Да, претензий, конечно, хватает. И к подчас блеклым диалогам, и к штампованным фразам. Но вот редкая для современных авторов напористость, энергетика, умение увлечь притягивают.

Кстати, говоря о дебютантах, показательно, что всё больше и больше молодых авторов отказываются от так называемой сугубой прозы, бытописательства, актуального в последние семь-восемь лет, и переходят к формам, призванным не только развивать, но и развлекать. И тем самым, пожалуй, выражают своё несогласие с тем, что битва литературы и кино за массового читателя\зрителя окончена.

Если уж зашла речь о фильмах, то литературный Фоменко напоминает киношного Дуэйна Джонсона – рестлера Рока. Здорового крепкого мужика, от одного вида которого и сам проникаешься магнетической мощью. Был у него такой фильм – «Широко шагая», про нового парня в городе.

Судя по дебютному сборнику, в прозе Фоменко шагает именно так – широко, размашисто. Поступью автора, которому есть, что сказать и предъявить читателю. Возможно, он не до конца знает, как сделать это максимально эффектно, но предпосылки, безусловно, имеются. Осталось только ускориться – и вперёд!

Евгений Фоменко. Ярмарочный замок. – М.: Дикси Пресс, 2013. – 288 с.

Разговор Платона Беседина с Романом Богословским

2013-02-14T09:56:01Z

Роман Богословский: «Кто может знать точно, что Ельцина сбросили с моста не рептоиды?»

Февраль 13th, 2013 АВТОР: Платон Беседин

Роман Богословский, прежде всего, известен как андеграундный рок-музыкант. И вот, в начале 2013 года в независимом издательстве “Dixi Press” вышла книга Богословского «Театр морд», включившая в себя скандальную повесть «Мешанина» и десять рассказов. Повесть, главными героями которой стали культовые постмодернисты России, Владимир Козлов назвал точной сатирой на сегодняшний российский литературный процесс. А Сергей Шаргунов определил как «яркую головокружительную вещь».
Мы побеседовали с Романом Богословским о том, как его кинул Бари Алибасов, о прозаическом сборнике, рок-музыке, молодых писателях, эпатаже, условности постмодернизма, цели «нового реализма», заговоре рептоидов и смелости отвечать за свои слова.

Роман, ты известен, прежде всего, как андеграундный рок-музыкант. И порой даже скандальный…
Рок-музыкой я действительно занимался долгое время. Возможно, когда-нибудь я к этому и вернусь. Но в последнее время мне больше нравится быть вдумчивым слушателем, чем исполнителем. На самом деле, быть слушателем музыки очень непросто. Именно слушателем, а не слышателем. Поставь Gentle Giant или ELP, Шнитке или Курехина. И сразу столкнёшься с неким неудобством, образованным внутри поп-бытием.

Что касается скандальности. Скандалы происходят, в основном, внутри меня. Множество различных и противоречивых частей сознания постоянно конфликтуют и скандалят между собой. Диалектика внутреннего скандала, так сказать.

Поначалу мы, ничтоже сумняшеся, весь разговор поставили на сайт полностью. Ибо оба собеседника - авторы нашего издательства и они ничего не имели против того, чтобы этот текст был размещен на нашем сайте. Но почитав страшные слова в адрес тех, кто самовольно и без разрешения веб-журнала "Перемены" решит опубликовать на своем веб-ресурсе какой-либо их материал, мы сочли за благо ограничиться ссылкой.

Но почитать все же советуем непременно. Разговор двух достойных собеседников. А собственно материал - http://www.peremeny.ru/blog/14198#more-14198

Интервью с Романом Богословским

2013-02-02T15:21:05Z

Роман Богословский:

«А потом появилась повесть «Мешанина»…

Интервью Алены Воробьевой с литератором Романом Богословским

Роман, в основе повести «Мешанина» сила воздействия слова на людей. Тем или иным способом, печатно или устно, и даже изощренно, но оно действует как любая информация, несущая людям знание. Это ведь не только в литературе случается, но и в жизни происходит?

Слово – это связующая нить между всем, что существует. Оно было в начале, оно было всегда, оно будет вечно. Словом мы убиваем друг друга, им же пробуждаем к жизни некогда спящие пласты психики, сознания, раскрывая друг друга. Слово – это реальный магический инструмент, и оно же – бред алкоголика. Сегодня подлинное Слово крайне молчаливо. Оно заменено «информацией» – бездушным потоком деструктивного свойства. Слово сегодня закрылось в себе и «скрипя зубами» прислуживает супермаркетам. В моей повести этот процесс возведен в крайнюю степень гротеска. И это сделано намеренно: пришло время задуматься, что же мы делаем друг с другом, выкорчевывая смыслы и скрытые пласты знаковых систем из почвы, где они сокрыты. Я не против нарочитой прямоты и открытости в искусстве. Но при этом я против безответственного обращения с окружающей действительностью.

Несмотря на то, что прототипы героев «Мешанины» – известные российские писатели, реальные люди, многие «фишки» придумал именно ты. И главная из них – это способ донесения литературы до читателя, который изобрели в твоей повести писатели. Он очень гротескный, но при этом молниеносно воздействует на людей, да и на самих писателей, что становится понятно в самом конце: довольно красноречивая оценка творчества современных классиков. Скажи, ты целился этим булыжником в огород реальных литераторов, с которых и писал своих героев?

Известный московский литературовед и поэт Дмитрий Кузьмин, прочитав «Мешанину», дал такое заключение: «Вы, Роман, написали памфлет о литераторах. Жанр это старый, но нимало не почтенный, потому что основной его месседж – «я – не то, что эти вот». Уж не знаю, почему столь маститый литератор таким образом «считал» мой посыл, но хочу сказать, что его вывод в корне неверный. Во-первых, я очень люблю и уважаю писателей, чьи прототипы стали героями повести. В конце концов, без них меня как автора просто не было бы – это мои учителя во всех смыслах. Во-вторых, взяв именно эти прототипы, я осознавал, что именно таким образом заложенная в «Мешанину» идея быстрее и точнее дойдет до читателя, поскольку это очень близкий и понятный дискурс для всей серьезно читающей братии нашей страны. То есть дело в усилении образа, в его неотвратимой реальности. Дело в глобальных проблемах, которые есть сейчас в издательском бизнесе и в литературе в целом. А в третьих, я просто однажды задумался: а как бы чувствовал себя Виктор Пелевин, если бы вдруг на оживленной площади Нью-Йорка или Москвы его штаны затрещали по швам, порвались носки, отовсюду полезли бы волосы и он обернулся бы витальным красавцем-верволком как его персонаж Саша в известном рассказе «Проблемы верволка в средней полосе»? Или Юрий Мамлеев попал бы под удары маньяка Федора Соннова как «парень лет двадцати шести» в его «Шатунах»; или как чувствовал бы себя Владимир Сорокин, если бы оказался на месте персонажей «Льда», которых «мочат» ударами ледяного молота в грудь или на месте Насти, которую зажарили и поедают родственники и друзья в повести «Настя»? А как бы чувствовал себя Илья Масодов (если он, конечно, реален), если бы он превратился вдруг в маленькую девочку Клаву Орешникову из своего романа «Черти», которую раз за разом бьют и насилуют отвратительные ублюдки Барановы? Или покойный Егор Радов? Вот что писала о его романе «Змеесос» газета «Новые известия»: «Считается, что главный признак сегодняшнего героя – пелевинская виртуальность психики. Эту виртуальность Пелевин как раз и унаследовал от Радова. Радов не стилизует, он купается в стиле». И вот что бы произошло, если бы Егор Радов действительно, а не только в метафоре журналиста из газеты, искупался бы в своем стиле? И главное: что после всего этого остается в глубинах психики читателя? Я знаю что, доподлинно знаю. Иначе не написал бы такой повести никогда – просто не вышло бы... Вторая часть «Мешанины» – это гротескные, выпяченные стилизации под каждого из пяти перечисленных выше писателей. И сделаны они не для того, чтобы самолюбие свое потешить, а для того, чтобы показать: господа, дорогие, мы сами создаем свой ад. И для себя в том числе. И для себя тем более!

Роман, как было заявлено тобой в синопсисе, «Мешанина» – это повесть о конце русского постмодернизма, о литераторах, реалиях издательского мира, редакторах и, конечно, читателях». Само определение – о конце русского постмодернизма – подразумевает и начало нового течения в литературе?

Знаешь, однозначно всех писателей, издателей, персонажей моей повести нельзя рассматривать только в контексте постмодернизма. Понятие «русский постмодернизм» – далеко не академическое и подразумевает массу подтекстов, классификаций. Но этим мы заниматься не будем. Для меня лично русский постмодерн в литературе равнозначен вседозволенности. Представь себе нестандартно мыслящего интеллектуала, к тому же начитанного и образованного. Но он прижат к родной земле тоталитарной системой социализма. И вдруг в какой-то момент система распадается на части. Представила? В такой ситуации не только огромный талант писателя заработает всеми шестеренками и механизмами (а у меня почти все персонажи в повести – гении литературы, как и их реальные прототипы), но возникнет и синергетический эффект от почти истерической эйфории, вызванной разрушением старого и неудобного во всех смыслах мира. Вот тут и полилась мешанина из всех щелей, заполнила все лакуны, вырвалась, захватила весь мир, как субстанция «зельц» в романе Егора Радова «Суть». В середине двухтысячных все это пошло на убыль. Читатель стал уставать от «чернухи», тиражи издателей подобной литературы стали падать, сами писатели плавно переместились в крупные издательства (кто-то умер или по разным причинам остался за бортом). Вот так посыпалась русская разухабистая вседозволенность в литературе. Но вежливые люди должным образом прощаются, когда уходит что-то важное, значимое. Что я, собственно, и сделал в своей повести. Кстати, когда в издательстве «АСТ» вышла «Метель» Сорокина, его последний роман, я окончательно понял, что все сделал правильно.

И далее возник так называемый «новый реализм». Один из его ярчайших представителей – прозаик Сергей Шаргунов – так оценил твое произведение: «Повесть «Мешанина» – яркая головокружительная вещь. Это вроде бы игра, но заряжает не по-детски. Автор – это отличный стилист и стилизатор». Что ты думаешь о «новых реалистах»?

«Новый реализм» – это определение критиков. Я рассматриваю это понятие под иным углом. В том смысле, что молодые и талантливые ребята объединились в некий тесный литературный кружок, где все поддерживают друг друга. Новый реализм – течение не литературное: это тренд именно в отношениях, в понимании того, что выжить можно только вместе. А что касается непосредственно прозы Шаргунова, Данилова, Прилепина, Сенчина, то и в ней, естественно, есть и «чернуха», и осмысление падений, девиаций, глобальных проблем бытия. Но это уже не то и не так, как было раньше. Эти ребята делают, с одной стороны, абсолютно новую литературу, но и, в то же время, это отсыл к русской классической прозе девятнадцатого века, это ее продолжение в новом мире и новых условиях. Нет ощущения тотальной грязи – оно ушло навсегда. И пишут они именно вопреки. Сейчас фактически не читают книг, издательств становится все меньше, практически ни один писатель не живет литературным трудом, всем приходится подрабатывать в журналистике, публицистике и так далее. Но они делают свое дело, несут Великую Русскую Литературу на своих плечах в будущее. Надеюсь, вынесут. Но из всех правил есть исключения. К примеру, один из моих любимых писателей современности, Михаил Елизаров стоит особняком. Он, с одной стороны, продолжатель русской вседозволенности, с другой он делает литературу нового времени. И только будущее покажет, куда его вынесет в конце концов. Мощнейший прозаик Платон Беседин тоже работает крайне обособленно, по-своему, со своим особым надрывом. Он тоже пока никуда не вписывается, если говорить конвенционально. Владимир Козлов – замечательный русский писатель – тоже сумел выработать собственную парадигму. Он пишет достаточно просто, понятно и доходчиво (это роднит его с новыми реалистами), но с другой стороны, раскрываемые им темы очень близки «русскому постмодернизму», но это все равно не оный в полной мере. То есть литература движется дальше, обновляется, развивается по всем направлениям. И что самое оптимистичное – даже в условиях глубочайшего «читательского» кризиса в России.

Кстати, упомянутый тобой писатель Владимир Козлов оценил повесть таким образом: «Мешанина» – это точная сатира на сегодняшний российский «литературный процесс». Некоторые себя узнают и вряд ли обрадуются».

Мне, кстати, кажется, что тебе удалось вписать своих героев не только в современный литературный процесс. Если покопаться в тенденциях, то и мистификация с Иваном Малиновым, и появление «черного человека» – это ведь из Серебряного Века. Впрочем, это естественно, ведь именно в той литературе основа творчества постмодернистов, некий фундамент, на котором они строили свои произведения. А от чего в литературе отталкиваешься ты? Кто из авторов подтолкнул тебя к тому, чтобы начать писать?

Свои первые мини-рассказы я написал в возрасте 12-ти лет, прочитав книгу Веса Крейвена «Кошмар на улице Вязов»: раньше было много книг, выпускающихся как дополнение к нашумевшим фильмам. Я решил это скопировать. И написал небольшие рассказики, где Фредди заменял наш классный руководитель, а жертвами были все мы – одноклассники. Именно тогда я получил первый кайф, толчок внутри сердца. Тогда я понял, что писать – это классно и увлекательно, да еще и другим нравится. Потом я надолго забыл об этом и вовсю занялся музыкой, играл в группах и т. д. И вот – кажется, это было в 2001-ом – в Москве в переходе с радиальной на кольцевую линию (или наоборот) станции «Проспект Мира» я зашел в книжный бутик, где мое внимание привлекла книга неизвестного тогда еще писателя Михаила Елизарова «Ногти», выпущенная издательством «Ад Маргинем». Я купил ее только из-за обложки, где была изображена страшная кукла с каким-то разорванным животом. Я реально почувствовал какой-то мистицизм, исходящий от этой книги. Прочитал, прилип к стенке от восторга, и уже через полгода накатал свою первую, до ужаса корявую и чернушную повесть под названием «Праздник всеобщей любви» (сейчас я даже заглядывать в нее боюсь). А дальше пошло: рассказы, рассказы, небольшие повести, пошло-поехало. Я настолько проникся духом «Ад Маргинем» после Елизарова, что какое-то, впрочем, довольно продолжительное, время читал только ту литературу, которую выпускали они. Ну и начитался. Вот во что это вылилось (смеется). Жарким летом 2010 года я написал повесть под названием «ВВВ». Писал именно «под «Ад Маргинем». Выслал, но Котомин с Ивановым не отреагировали – высылать что-то самотеком на электронный адрес издательства бесполезно, даже если ты Габриэль Витткоп и Бунин в одном лице, но это я сейчас понимаю. А тогда, помнится, очень расстроился. В итоге мои отношения сложились с другим издательством – «Дикси Пресс». Они объявили конкурс «Новые писатели-2011». Я выслал один из своих рассказов и попал в сборник. Затем в их же новый сборник 2012 года попал еще один мой рассказ. Параллельно меня стали потихоньку издавать в литературных журналах, размещать произведения на соответствующих интернет-порталах. И вполне естественно, что первую мою книгу выпустили в «Дикси Пресс», не побоявшись эксперимента. Издательство молодое и совсем не крупное, но массовость моей литературе в общем-то и не нужна. Далее. Еще раз повторюсь, что никого конкретно я не обличал – это вообще не мое. Я просто рассказал читателю о своем видении внутренних процессов в литературе. И сделал это так, как чувствовал. А насчет моих ориентиров в литературе… Конечно, это все литераторы, которые упоминаются в «Мешанине». Еще это Кен Кизи, Федор Сологуб, Уильям Шекспир, Пушкин, Достоевский, Толстой, Набоков, Булгаков, учебник по культурологии, учебник под названием «Синтаксис сложного предложения» – в общем, читаю я много и абсолютно беспорядочно. Не зря я рожден в один день с Гитлером: у него процесс чтения протекал так же. Надеюсь, это единственное совпадение (смеется).

Роман, мы обозначили современное развитие литературы рамками «нового реализма». Твоя повесть, на мой взгляд, выходит за эти рамки. Все-таки хорошей сатиры в русской литературе не было очень давно, да еще такой хлесткой и тонкой. Пожалуй, и направленность ты выбрал верную – не общество бичевать, как это делали некогда Салтыков-Щедрин или Гоголь, а самих писателей. Что сподвигло тебя написать «Мешанину»? И не считаешь ли ты себя автором, стоящим в русской литературе особняком от «новых реалистов»?

К сожалению, я не смогу дать обстоятельный ответ на твой отличный вопрос: я еще начинающий литератор, и не берусь прогнозировать столь глобальные вещи. Пока просто буду писать. «Делай, что должно, и будь что будет» – помнишь?

Тогда я несколько видоизменю вопрос: «Мешанина» и рассказы, которые будут дополнять книгу – это твое первое крупное литературное детище. Тебе есть с чем выйти к читателю, как и есть что заявить писательской среде. А что дальше? Над чем ты сейчас работаешь?

Я начал работу над романом: сколько не тяни, а роман писать нужно (смеется). Это необходимо. Рабочее название – «Классический период». Содержание раскрывать не стану, ибо это бессмысленно, поскольку в процессе письма оно может сто раз поменяться.

И последний вопрос. Почему повесть «Мешанина» ты посвятил Антону Холопову? В ней ведется речь о писателях, а он – современный композитор, музыкант…

Антон для меня – это настоящая глыба, гора среди миллионов пригорков современного искусства. И на данном этапе нашего общения уже совершенно не важно, музыкант он или резчик по дереву. Антон – это огромный талант, знания; оригинальный взгляд на человека, душу, мир, сознание. Сейчас его не замечают, но и Баха заметили далеко не сразу. Его музыка и некоторые, фактически научные, разработки, касающиеся восприятия звука, перевернут мир музыкального искусства в свое время: я это знаю. Повесть посвящается Антону потому, что сам импульс пришел ко мне от него. Как-то в беседе он небрежно бросил мне: «Ром, а ты не думал о том, почему современные деятели искусства постоянно стараются вылить свои помои на простых людей? И главное, чтобы помоев было как можно больше…» И я задумался. Да так, что днем и ночью в течение почти месяца только об этом и думал, видел сны, в том числе и наяву. А потом появилась повесть «Мешанина».

Роман, удачи в делах и творчестве!

АЛЕНА ВОРОБЬЕВА,

член Союза писателей России,

член Союза журналистов России,

лауреат Всероссийского поэтического конкурса им. Сергея Есенина.

Интервью с Владимиром Козловым

2012-04-26T15:22:41Z

Владимир Козлов:

«Издательства относятся к книге, как к туалетной бумаге!»

Интервью с писателем опубликовано в майском номере журнала «Рублевка LIP» (Липецк).

Владимир Козлов – один из культовых российских писателей. Его романы «Гопники», «СССР», «Школа», «Эмо», «Попс» стали настоящим прорывом в современной русской литературе. Козлов хорош тем, что паталогически правдив: персонажи его книг употребляют ненормативную лексику, выпивают, устраивают драки – все как в жизни, все по-честному и по правде.

Р.Б (Роман Богословский, «Рублевка LIP»): Владимир, сегодня из окон квартир и автомобилей снова звучат «Комбинация», «Sandra» и «Ласковый май»; сериал «Реальные пацаны» вновь культивирует быдло-бандитские и малиново-пиджачные ценности; по всей России вновь открылись офисы «МММ». С чем связан такой глобальный затянувшийся flashback? Чем он закончится, по Вашему мнению?

В.К (Владимир Козлов): Я бы сказал, что это даже и не flashback, а продолжение – сиквел: мы не так уж далеко ушли от восьмидесятых и девяностых. Внешне что-то изменилось, но менталитет остался тем же: это менталитет постсоветского человека, пережившего крушение коммунизма и бардак девяностых, и поэтому во многом дезориентированного. Если кто-то, например, сформировался в девяностые годы, когда основными примерами для подражания были бандит и проститутка, то это будет проявляться в человеке и потом, много лет спустя. Только новое поколение, родившееся уже в девяностые, несколько другое, но и оно попадает под влияние поколения своих родителей, даже если этого и не признает. Те, кто в конце восьмидесятых слушал «Ласковый май» и «Комбинацию», сегодня находятся у власти, рулят в бизнесе, но их вкусы и культурные потребности в основном остались на прежнем уровне. Быдло-бандитские ценности остаются реальными и осязаемыми, потому что для многих людей других ценностей просто не существует, а тем более не существует их в масштабах всей страны. И стремление быстро заработать деньги ничего не делая, с помощью всяких «МММ» – это тоже оттуда, из прошлого. Чем все это закончится? Сложно сказать. Ясно, что возвращение в девяностые или, тем более, в восьмидесятые невозможно. Реальность меняется, и хочется надеяться, что какая-то эволюция понятий и менталитета все-таки происходит.

Р.Б: Герои Ваших книг – это обычные пацаны и девчонки с окраин. За ними плохо смотрят родители, их воспитывает улица, они выпивают и курят, ведут беспорядочную половую жизнь. Какими Вы представляете этих людей, скажем, в пятьдесят лет? Какое будущее у этих детей улиц и подворотен?

В.К: Будущее зависит от каждого конкретного человека, от его сопротивляемости окружающей действительности. Ты не выбираешь, где родиться – в благополучной московской семье или на криминально-пролетарской окраине небольшого города. Но дальше многое начинает зависеть от тебя самого, от того, какой выбор ты делаешь в конкретной ситуации. В сущности, воспитание улицей – это еще не самое худшее. Прошедший через него человек часто лучше готов к реальной жизни, чем выросший в «тепличных условиях». Но проблема в том, что вырваться из реальности неблагополучных районов сложно: большинство людей так и остаются там — спиваясь, оскотиниваясь и деградируя. Если ты не вырвался, а остался, то в пятьдесят лет легко стать практически «живым трупом», движущимся от работы на заводе или фабрике к дивану, телевизору и пиву.

Р.Б: Владимир, к какому литературному течению Вы относите свое творчество?

В.К: В самом общем смысле – к реализму. Есть еще несколько определений, которые мне нравятся и под которые подходят отдельные книги: минимализм, нуар или нео-нуар, трансгрессивная литература. Мой новый роман «1986» я определяю как «советский нуар».

Р.Б: Вопрос, который я обязательно задаю писателям в последнее время. На сайте тверского издательства «Kolonna Publications» написано следующее: «Дорогие писатели! Присылать нам рукописи не имеет никакого смысла. Мы их не читаем, не рецензируем и не публикуем». Владимир, чем объяснить подобный подход?

В.К: Этим издательство подчеркивает, что работает только со «своими» авторами, с тусовкой, сложившейся вокруг него; и это, в целом, честный подход: по крайней мере, люди не будут терять время, отправляя им рукописи. Но, с другой стороны, эта фраза довольно точно определяет ситуацию в сегодняшнем российском книгоиздательстве: новых авторов и новые идеи ищут, в основном, лишь на словах, а в реальности предпочитают публиковать либо «коммерческих» авторов, книги которых однозначно приносят прибыль, либо людей из тусовки, которая существует вокруг каждого издательства. Никто по-настоящему не занимается продвижением авторов, особенно новых. Часто бывает, что издательство выпускает книгу нового автора, и о ней просто никто не узнает; книга пылится на полках. Литература – это вообще территория, на которой доминируют вкусовщина и личные связи, и это практически в любой стране, а в России все усугубляется еще и тем, что многие «действующие лица» книжной индустрии находятся в ней с девяностых годов и сохранили все свои тогдашние понятия. Крупные издательства относятся к книге как к туалетной бумаге: им важны только результаты продаж, но они не понимают, что продавать книгу так, как продают туалетную бумагу, нельзя. В этой ситуации все надежды, в основном, – на небольшие издательства и независимые книжные магазины: они работают по-другому.

Р.Б: Что Вы читаете сейчас, что вообще любите читать?

В.К: Художественную прозу в последнее время читаю мало; если читаю, то, в основном, по-английски – например, Джеймса Эллроя. Это – американский неонуар-автор, известный, прежде всего, по экранизациям его книг. Сейчас читаю, в основном, теоретическую литературу о нуаре – готовлюсь к лекции на эту тему.

Р.Б: В России произошла перезагрузка власти. Чего Вы, в связи с этим, ожидаете как писатель и как гражданин?

В.К: Я вообще ничего не жду от власти. У многих в России сохранился такой вот атавистичный дремучий подход: «царь» поможет решить все проблемы. Это – тупость: нужно стараться решать проблемы самим, на локальном или частном уровне, а не надеяться на власть. Мне, в принципе, близка идея индивидуального выживания.

Р.Б: Владимир, сейчас в России наметился литературный тренд, который критики окрестили «новым реализмом». Его представители – Захар Прилепин, Роман Сенчин, Дмитрий Данилов, Сергей Шаргунов etc. Как Вы считаете, станет ли эта литература русской классикой через сто лет? Или это все-таки переходный период? Если да, то откуда и куда мы движемся?

В.К: Уже во второй половине двадцатого века литература, можно сказать, «завершила цикл»: состоялись все мыслимые и немыслимые эксперименты с формой, сняты табу, касающиеся содержания. Сегодня нельзя создать новой формы, нового стиля. Зато у автора есть огромный выбор форм и приемов, которые уже разработаны и понятны, и он выбирает то, что ему ближе и интереснее. Так что это скорее сознательный выбор авторами приемов реализма, чем тренд. Понятие «классики», я считаю, себя полностью изжило и превратилось в глуповатый ярлык, нужный лишь для продаж книг в магазинах: «классика», «современная классика», «новая классика». И, кроме того, я не думаю, что современным авторам так уж важно, как их книги будут воспринимать через сто лет и будут ли вообще о них помнить. Мне, по крайней мере, на это наплевать.

Р.Б: У Вас довольно простой, прозрачный и понятный стиль письма. Вы сразу пишете так воздушно или текст приходится долго «вычищать», ловить и выводить из текста «блох»?

В.К: Я стараюсь сразу делать тот текст, который меня стилистически устраивает. Получается не всегда, поэтому работа именно с языком, со стилем – отдельный этап написания книги, и мне нравится этим заниматься. А вот редакторам на «вычистку» я практически ничего не оставляю.

Р.Б: Ваши пожелания тем, кто любит читать и читает много.

В.К: Продолжайте в том же духе! Сейчас есть из чего выбирать, и найти можно практически любую книгу. И всего наилучшего!

Р.Б: Ваши пожелания тем, кто не любит читать и не читает вообще:

В.К: Каждый сам выбирает, как ему жить. Но если кто-то не читает, потому что не находит ничего интересного, возможно, стоит поискать получше. В любом случае – наилучшие пожелания!

Роман Богословский

«Я проснулся. Было темно. Скрипела кровать родителей. Слышался шум. Я тихонько приподнялся на локтях. Моя и родительская кровати стояли голова к голове. Папа лежал сверху на маме и двигался. Оба были под одеялом. Я понял, что они делают. Я тихонько повернулся к стене. Скрип кровати прекратился. Папа что-то сказал маме шепотом – я не расслышал.

На улице завыл ветер. На балконе ударились друг о друга прищепки на веревках».

Владимир Козлов «СССР. Дневник пацана с окраины»

«Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.

За два часа выпиваем и выжираем все, что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.

Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.

Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями».

Владимир Козлов «Школа»

Интервью с Евгением Русских

2012-03-16T15:50:23Z

НАШ ОТЕЦ УШЕЛ В МОРЕ

Евгений Русских, один из авторов сборника «Утомленные стронцием», хорошо знаком читателям в Литве, и не очень хорошо в России.

Восполняем этот пробел.

Евгений Иванович РУССКИХ родился в 1957 году в городе Шяуляй в семье военного летчика. Окончил Алтайский медицинский университет. Работал провизором в Сибири, преподавателем в медицинском училище. Резко сменил вид деятельности и стал журналистом. Работал в русскоязычных СМИ в Прибалтике. С 2000-го — член Союза писателей России.

Автор сборника рассказов «Ответа нет» (1998), повестей «Be At Leso» (2003), «Такие дела, брат» (2008), «Карточки с выставки» (2011). Произведения Евгения Русских переведены на литовский язык — сборник рассказов «Оборотень» (Vilkolakis). Лауреат конкурсов, проводимых сетевыми литературными сайтами и журналами.

По заданию редакции издательства «Дикси Пресс» интервью у писателя Евгения Русских взял Леонид Кузнецов.

— Какой жизненный опыт предшествовал началу твоей литературной работы?

— Мой опыт, вероятно, тот же, что и у большинства моих сверстников. Он не особенно разнообразен. Но мне все же удалось изжить многие иллюзии если не поколения, то части его. Первой попыткой осознания себя во времени стал мой рассказ «Ответа нет» о судьбе одаренного юноши, непохожего на остальных, но в силу разных обстоятельств не сумевшего себя реализовать в годы застоя. Прототипом мне послужил мой земляк из Усть-Каменогорска, поэт и любитель рока, умерший совсем молодым. Рассказ был опубликован в 1991 году в журнале «Вильнюс». Я получил немало положительных откликов от читателей. С тех пор я стал печататься. Мой опыт, моя автобиография — в моей прозе.

— Поколение родившихся в пятидесятые журналисты называют «потерянным», иногда «не услышанным»...

— Тут можно поспорить. Но по-своему они правы. Ведь среди отчаявшихся, потерявшихся, оказавшихся не у дел, на обочине жизни, так много тех, кто в семидесятых и восьмидесятых противостоял советскому конформизму — той лживости, соседствовавшей с высокопарностью убеждающих речей. Тогда, в семидесятые, думающие люди уходили в сторожа, в дворники. «Свободные» профессии многим молодым людям представлялись единственной возможностью обрести свободу не деформируя себя, не озлобляясь, не превращаясь в раба своей злости. Как это произошло с героем «The Wall» группы «Pink Floyd». Через его судьбу музыканты раскрыли проблему целого поколения. А проблема эта — одиночество человека в застенках собственного «я», отчуждение его от других людей, также возведших стену. Правда, в финале альбома «стена» безумия рушится под напором человеческой энергии. Но что оказалось за стеной? Такие же, как и герой Пинк, одинокие сумасшедшие пиплы. Вот и сегодня большинство людей цепляется за деньги, вторая масса — за власть, третья масса жаждет отдать себя власти. Никто не хочет жить в себе. Сказать: «Руки прочь от меня!» Меня поражают тысячные толпы молодых людей, которых сбивают в толпу новые вожди. Они не видят, не осознают, как умело — через рупор средств массовой информации — их «вожди» вышибают волны народной энергии из толпы, превращенной в дойное стадо. А то, что было нашей привилегией перед миром, сейчас ушло безвозвратно. Я имею в виду духовную жизнь, которая оправдывала все — и бедность, и обиды. Теперь наступила эпоха, где все служат телу, плоти, материи.

— Какие проблемы, конфликты современности ты считаешь актуальными?

— Меня занимают и заставляют страдать лишь две проблемы: жизнь и смерть. Кто мы? Откуда? Зачем и куда идем? Эти вопросы мучают, заставляют писать. А все то, что важно для толпы, я никогда не стану принимать близко к сердцу. Моя душа мне важней идеологий, важней всего на свете. Ну да Бог с ней, с идеологией. Насколько я понимаю, задача достаточно большой части пишущего народа ныне — «осеменить коммерческую яйцеклетку творческой струей». Так говаривал главный кумир заокеанской пьющей интеллигенции старик-рокер Том Уэйтс.

— Хорошо. Тогда вопрос для пьющей интеллигенции. Что ты думаешь о влиянии литературы на формирование человека?

— Пьющая интеллигенция сейчас борется за власть. И думаю, книги читать ей некогда. Я считаю, что обстоятельства формируют человека, влияют на ход его жизни — от них никуда не деться. И не верю, что литература сразу и непосредственно влияет на жизнь человека. Хотя книга может и убивать. Как скажем «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Вот ведь прочитал ее психопат и, поняв ее по-своему, убил самого миролюбивого человека в мире. Не надо забывать, что у человеческого существа есть инстинкт смерти, разрушения. И мы знаем, что он всегда в нас присутствует, только периодически ослабляется, сдерживаемый, скажем, религией, искусством или любовью. Но когда в определенных условиях находит выход, он способен вызывать самые ужасные катастрофы. Что и происходит сейчас. Но сделать всех людей просветленными, терпимыми к другим людям, а мир — общим домом из хрусталя, такое даже Богу не под силу. Однако настоящий литератор должен пытаться изменить, улучшить общество. Хотя зачастую эти попытки тщетны. В этом вопросе я пессимист. Но даже если мы не в состоянии изменить мир, думаю, нам нужно с сочувствием относиться к слабым, бедным, униженным.

— В каком герое сегодня нуждается литература?

— Человек, думающий о своей судьбе, вспоминающий прошлое, — вот, на мой взгляд, современный литературный герой. Люди практически перестали читать литературу, требующую работы души. Книга стала предметом развлечения, отсюда небывалый триумф откровенной халтуры. Сейчас это целая индустрия. Читатель же проверяет себя, свои поступки не по поступкам «киллерш» или «собчачек», и даже не по поступкам Андрея Болконского, но по событиям живой жизни, где предполагается живой человек, стоящий перед вопросом о своей судьбе. И он чувствует, что его надули. Если одолев роман, написанный изысканным рафинированным языком, вдруг ощущает пустоту. Не потому ли самая читаемая литература во все времена — биографии, дневники, воспоминания. Ведь, по большому счету, мы ищем, как искали и раньше, ответы на «вечные вопросы», но потеряли надежду найти ответы в нынешних развалах литературы. При том, что магазины забиты книгами.

— А как же быть с «вымышленными историями»? Ради чего тогда читают и пишут?

— Хрен ее знает. Писать книги — это изнурительное удовольствие, кажется, это Борхес сказал. Если можешь не писать — не пиши, сказано еще лучше. Я бы мог не писать, но не хочу. Временами у меня появляется внутренняя потребность высказаться. Работаю я импульсами, которые неизвестно откуда являются. В самый неожиданный момент тема возникает и властвует надо мной. Внезапно испытываешь необходимость писать. Так влюбляются, не зная почему. Но пишу я медленно, трудно. Дело, видимо, в особой творческой настроенности, которая, приходя, заставляет меня месяц-другой корпеть над рукописью дни напролет. А покидая меня, обрекает на длительное бездействие. Я не принадлежу к литераторам, чей закон «ни дня без строчки». И медлю перед шагом на новую ступеньку. Что-то накапливается во мне исподволь. И чего греха таить, это бездействие расслабляет. Ну, потом я не ступаю, а прыгаю...

— Но это ожидание перед прыжком может затянуться на месяцы, а то и на годы...

— Верно. Но ведь важны в конечном счете не сроки, а сам прыжок. Если он только осуществится (смеется – Л. К.). Но если быть честным до конца, ни одна философия мира, ни один мой опус не заменит мне походов по берегу моря или морского путешествия на какой-нибудь ирландский островок в Атлантике с моей космической подругой и дочерью. Мое сочинительство не исчерпывает всех форм моей жизни. А мои рассказы и повести — это лишь попытки продвижения на путях моих собственных внутренних проблем, противостояние хаосу. Есть много иных способов заработать на хлеб кроме сочинительства...

— Например?

— Как всегда это было. Я знаю писателей, которые живут как раньше, в андеграунде. Работают сторожами, продавцами на рынках, дворниками. Да кем угодно. Около десяти лет я работал журналистом. Был сотрудником республиканской газеты «Эхо Литвы», пока газета не приказала долго жить. Работал на стройках, сторожил объекты, развозил почту, ремонтировал железные дороги, «торговал фейсом» по меткому выражению писателя Евгения Попова, то есть писал для газет. В прагматическом смысле я, конечно, дефективный. Как-то раз я выпивал с одним богатым предпринимателем, и он сказал мне, что я, мягко говоря, не деловой, и потому не могу разбогатеть. Ему и в голову не приходит, и никогда не придет, что я беден не от того, что лентяй, а от того, что не произвожу материальных ценностей — водку, шоколад или матрацы. И, бывает, я падаю духом в этом «бою» с агрессивной материальной цивилизацией. Ведь вместо того, чтобы всеми силами устремиться к какой-нибудь практической цели, я везде и всюду ищу самого себя. Это не жалоба. Так вышло.

— Про вечный бой с агрессивной материальной цивилизацией мне очень понятно… Да, думаю, еще многому народу – тоже. И вечного покоя мы точно не хотим… Тогда говори — что помогает тебе выживать в твоем бою.

— Я очень люблю свою семью, жену и дочь. Желаю им только добра и по мере возможностей стараюсь доставлять им радость. Мои скудные литературные достижения — я имею в виду изданные книжки — во многом обусловлены любовью, поддержкой, участием Ирины, моей жены и дочери Ольги. Они мои главные читатели и критики. В творчестве мне помогает, наверно, «смертная память», так святые отцы называют воспоминание о смерти, это горькое врачевание души. В «Жизни Арсеньева» Ивана Бунина есть выразительное признание: «Люди совсем неодинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества, имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...» Последнее замечание — про меня. Жизнь — трагическая мистерия. Она завораживающая и таинственная, но все же — жестокая мистерия. И эта ее жестокость лежит где-то выше или глубже уровня нашего разума. Ведь все мы умрем. Но, странное дело, большинство людей склонно откладывать небытие на гипотетическое «потом». А я, наверно, родился с этим ощущением кратковременности бытия. И с годами оно только усиливается. Но это помогает мне воспринимать главное как главное. Есть душа (я ее чувствую), и есть Бог. И готов отказаться от разума, от справедливости, от многого. Только бы не предать в себе этого «ребенка», видящего то, чего не видят или не хотят видеть другие. Но он-то и делает меня отщепенцем среди людей.

— От твоих текстов зачастую остается смутное чувство тихой печали. Но не пустоты. Что это? Ностальгия блудного сына по утраченной родине? Ощущаешь ли ты свою оторванность от России?

— Тут два вопроса. Я и сам думал, что есть моя грусть-печаль, моя ностальгия? Сперва я принял ее за тоску по «дому» (я родился в Литве, вырос в Казахстане, потом жил в России). Но вернувшись в Литву (судьба ли, рок?) в город, где прошло мое раннее детство, понял, что Литва — не моя «родина». Тоска моя удесятерилась. И мне стало жить намного тяжелее, чем прежде. Ностальгия продолжает мучить меня, порой маскируясь под конкретные географические места. Но я уже знаю — это уловка. Черт знает, но моя ностальгия намного глубже, чем ностальгия по «малой» или «большой» родине. Страшнее. Ну, допустим, я сказочно разбогател. И построил дом на берегу моря, крепкий как корабль. Исполнил свою глупую мечту. Успокоился бы я на этом? Нет. Меня продолжала бы мучить тоска. Но, слава Богу, до меня стало доходить, что это и есть мой крест. И мне придется нести его, оставляя позади себя «трупы удавленных слов». Что касается моей оторванности от России то, во-первых, я живу в России. Ибо моя территория жизни — язык, я думаю и пишу по-русски. А во-вторых, до географической России мне рукой подать. Одна ночь в поезде — и я в Питере или в Москве. Визы мне не нужно — у меня российское гражданство.

— Твоя первая повесть — «Ве аt Leso». Мне показалось, что она тобой особенно любима...

— Конечно, я люблю свою программную младенческую «Ве аt Leso». Я тогда переживал мистические высокие чувства. Хотя сказал миллионную часть из того, что хотел сказать. Но переписывать повесть я не стану. «Остров», который я тогда создал, принес мне временное успокоение. Пусть он таким и останется, каким был и я на момент его создания. Ведь там говорится о моем старшем брате, заменившем мне в юности отца и мать. Когда он ушел в «одинокое плавание», я осиротел. А потом у меня возникла внутренняя потребность высказаться. Причем, толчком к написанию повести стал сон. Мне приснился брат. И я его спросил, где он был с тех пор, как мы не виделись. Он сказал — я был всегда здесь. Брат любил группу «Битлз». «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» был его любимой пластинкой. Но то, что он мне оставил в том сне, — был другой альбом. На его совершенно белой обложке вспыхивали как неоновая реклама слова «Be at Lesо». Как известно, это послание из красных цветов типа «Будь на Лезо» украшает обложку «Сержанта Пеппера». И я придумал остров, населив его яркими созданиями. Переведя его в метафизическую сферу, я позволил себе свободно беседовать с братом, с творцами, музыкантами, философами, близкими мне по группе крови, а также решать для себя проблемы, занимающие меня в посюсторонней, реальной жизни. И, как всякий человек, у которого в рукаве ерзает неразрешимый вопрос, я к концу повести вынужденно ударился в нравоучения типа: «Люди омойте глаза слезами ребенка» и не убивайте друг друга. Потому что повесть требовала хоть какой-то морали. А что мораль получилась банальная — что с того. Главное, что был правильный посыл.

— Это, как я понимаю, фантастика?

— Возможно. Но ведь и реализм — понятие относительное. Это как посмотреть. В известном смысле наш мир — галлюцинация. Особенно тот мир, где мстительные люди наносят по городам с мирными жителями ракетно-бомбовые удары. Я такие телерепортажи не в состоянии смотреть спокойно, они подталкивают к действию. Берешь бумагу и пишешь рассказ, а потом выясняется, что писал ты его ради двух слов «Конец войне». Так был написан «Крест». Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю, ни в чем не смыслю. Может быть, я конченый романтик и мечтатель, но мне небезразлично, каким будет мир завтра и послезавтра. Моя первая повесть — а до нее я писал только рассказы — это записки юноши, который в отличие от большинства видит, что в мире творится абсолютная беда. Он пытается противостоять хаосу, живя по иным законам, и в этой борьбе со злом в себе он этот мир улучшает. Короткая схватка. И герой погибает. Но его победа в том, что он шел своим путем. Не растворяясь в толпе.

— В повести «Ве аt Leso» некоторые критики усмотрели в тебе символиста. Другие отыскали «последнего романтика».

— Угу, знаю. Критики не захотели прочесть главного, потому что прочесть и понять это сейчас было бы немодно. Вот Чудовище, обитающее в океане. Для меня оно не символ и не сказочный образ. Чудовище действительно обитает. Можно назвать это кармой. Или духовной субстанцией вселенной со знаком минус. Ее определили и разъяснили ученые физики. Она так же материальна, как наши мысли, движения души. Так почему бы мне не создать в одной из точек вселенной свой остров? И за него я спокоен. «Остров Лезо» останется после меня. Только читать его будут другими глазами. Что касается романтизма, то так оно и есть. Я — романтик. А что в этом плохого? Напротив, этот захватанный изруганный термин — романтизм — и вправду живой огонек во мне, не дающий мне погрязнуть в косности обывательского существования.

— Твоя эстетика?

— Мне бы хотелось выйти к предельному аскетизму формы, раз уж мои герои «потенциальные отшельники». Короче говоря, написать скромное и честное, без дураков, наблюдение за историей души. Пусть себе живет человек замкнуто и углубленно в своем мире. А мы понаблюдаем за ним.

— Твоя этика?

— О, это моя вечная тревога между тем, кто ты есть, и тем, кем ты должен быть. Куда от нее уйти? И вот чешешь репу, и с холодной такой ясностью, с морозцем по спине, не умозрительно, а, что называется в самое сердце, понимаешь, что преступление против себя — такое же непрощаемое, как преступление против другого человека. Звучит, как приговор: десять лет без права переписки. Но под этими словами Готорна я могу подписаться.

— В чем твой смысл жизни?

— Стать подлинным, осуществить свое Великое Путешествие. Человек не может стать личностью и тем более развиваться как личность, не вступив на свой собственный, данный ему Богом, путь. А путь этот, думаю, так или иначе, ведет на Перевал Тишины, где только ты и Бог. Нет, я не говорю, что надо быть одиноким или стать отшельником и жить в пещере в горах, уйдя от скверны мира. Я говорю о том, что в какой-то момент жизни человек, задавленный жестким хронометражем, поглощенный хаосом, должен остановиться. И подумать о себе в состоянии тишины. Что-то понять. И прожить именно свою, а не чью-нибудь жизнь. Это величайшая трагедия — под закат жизни обернуться назад и осознать: все, что было в прошлом — не твое, чужое, ненужное, непонятное. А что впереди? Черная пропасть. Замкнутый круг… Но шанс есть. Всегда есть шанс выйти на свой трипп. И поплакать о самом себе, блудном сыне. Кто же потом-то, за гробом, о тебе поплачет?

— Какой бы эпиграф ты бы хотел поставить к нашей беседе, если это уместно?

— Вот первое, что пришло на ум. «Все мы братья, но, видите ли, наш отец ушел в море...». Это Шервуд Андерсен. Блестяще сказал.

Мы считаем уместным привести несколько выдержек из статей, касающихся творчества Евгения Русских.

В Литве, в издательстве Saulės delta, издана книга рассказов Евгения Русских. Факт в нынешние времена весьма редкий и, несомненно, отрадный. Во всяком случае, для тех, кому дорого родное слово и небезразлично его будущее. Сборник выпущен скромным тиражом, на широкий круг читателей рассчитывать не приходится, но каждый, кто раскроет книжку, встретится с интересным, своеобразным прозаиком, неравнодушным к нашим бедам и сиротству, отстаивающим право человека на счастье. Истории, поведанные автором, имеют реальную основу. То, что в них происходит, нам знакомо, только обнажено, повернуто острыми гранями. Эти повороты и углубления — своего рода сигналы тревоги.

"Ответа нет» — так названа книга, как и открывающий ее одноименный рассказ. Название краткое, с нотой безысходности, символичное. Сегодня у простых людей нет ответов на многие жгучие вопросы. И стар, и млад нередко оказываются в тупике. Над разрешением сложных загадок действительности бьются и герои рассказов. Главные из них – вызывающие безусловное сочувствие правдоискатели, восставшие против зла, которое почему-то преобладает, и борьба с ним часто оказывается неравной.

Евгению Русских хочется пожелать дальнейших успехов на бесконечно тернистом пути. По этому поводу уместно привести слова публициста Валентина Курбатова: «Не мудрено сегодня потерять голову и ожесточиться, но страшен сон, да милостив Бог – настоящий писатель не смущается величием предшественников и низостью слишком расторопных современников, зная, что его часть общей Господней правды может быть высказана только им».

Василий Барановский, писатель, историк («Эхо Литвы» №234, 1 декабря 1998)

Писатель Евгений Русских не кокетничает, не торгует художественным самовыражением. Каждый его рассказ пропитан ясным традиционным, классическим гуманизмом и адресован обществу. В книжных магазинах Литвы появился переведенный на литовский язык сборник рассказов этого автора «Vilkolakis» («Оборотень») — перевела Янина Тепляева, худ. Шарунас Шкимелис, использованы картины Вилиюса Вайшвилы. Он составлен из некоторых рассказов, уже публиковавшихся на русском языке в сборниках «Ответа нет» и «Вдохновение» (Шяуляй,2002).

В рассказах Е. Русских как бы обычные, бытовые конфликты или проблемы неожиданно приобретают драматическое нравственное напряжение и превращаются в трагедию. Это возможно потому, что гуманистические ценности универсальны и не существуют в отрыве от быта. Автор же очень чуток к ним.

Людям, описываемым Е. Русских, как взрослым, так и подросткам, свойствен нравственный максимализм. В этом отношении его взрослые напоминают нравственно полноценно воспитанных подростков, даже детей: для них идеалы — не пустое место и им чужд цинизм.

В отношении формы сюжеты рассказов интересны, с неожиданными поворотами. Е. Русских хороший рассказчик. Но действие толкает вперед даже не столько сюжет, сколько динамика ярких чувств и эмоций.

Творчество Е. Русских созвучно с определенной традицией литовской литературы. В литовской литературе (не касаясь тут «деревенщиков» Ю. Балтушиса, Й. Авижюса, Р.Гранаускаса) сформировалась плодотворное направление, выдвигавшее на первый план человека, его достоинство, его устремления и проблемы. В Литве этот перелом начал Эдуардас Межелайтис, продолжали Альфонсас Беляускас, Витаутас Пяткявичюс и другие.

Юрий Радович, доктор философии (Вильнюсский университет), «Литовский курьер».

Повесть «BE AT LESO» («Будь на Лезо») — своеобразный протест против «свинцовых мерзостей бытия» и о поисках духовных истин в затхлой атмосфере официального ханжества и лицемерия, столь характерных для Советского Союза в 70-х годах прошлого века. Надо сказать, что бунтарские настроения тех лет владели умами молодёжи и на Востоке и на Западе. И так сложилось что их выразителями стали не ходульные ура-патриоты, жертвующие собой во имя торжества коммунистических идей, не «красные бригады» с чёрным знаменем террора, не обезумевшие подростки с цитатниками Мао, а четвёрка английских музыкантов, соединившихся в ансамбле «Битлз» с Джоном Ленноном во главе. Такой вот странный идейный факел подхватило молодое поколение Европы, а затем и всего мира. И он быстро стал грандиозным бушующим костром. Под песни простых ребят из ливерпульского порта строили баррикады студенты Парижа, в поисках смысла жизни уходили в индийские ашрамы молодые хиппи Амстердама, Брюсселя и Гамбурга, а их сверстники в городах и посёлках далёкой России слушали нехитрую музыку битлов и мечтали вырваться из тупой серости жизненного круга, когда-то очерченного для них теми, кого они не понимали и не хотели понимать, так как их лозунги были пустыми и лживыми словами, которым давно уже никто не верил.

Вот эта мистическая мечта, земля обетованная, где течёт жизнь, полная глубокого смысла и есть затерянный где-то в тёплых водах Атлантики остров Лезо, покрытый вечнозелёными лесами и окружённый стаями хищных акул, готовых разорвать любого, пытающегося подойти к его омываемому прозрачными голубыми волнами жёлтому побережью.

Каждому, кто хочет стать личностью, необходимо побывать там, но путь в маленькую страну высоких идей, возвышенных чувств и свободного творчества труден и опасен. Далеко не все способны перенести тяготы такого путешествия.

Отточенность образов-символов стирает границы философских абстракций и драматическая борьба между добром и злом обретает колорит и динамику настоящего сражения. Наверное, нет смысла пересказывать произведение, которое можно легко прочитать за пару часов. Тем более, что написано оно в увлекательном стиле фантастического реализма. К этому жанру прибегают всегда, когда социально-психологические ситуации сюжетных линий, требуют выхода за рамки обыденности. Достаточно вспомнить Гофмана, Кафку, Булгакова, Айтматова, Маркеса или Мураками.

Разумеется, я не берусь сравнивать небольшое произведение шяуляйского литератора с мировыми бестселлерами знаменитых писателей. Но, на мой взгляд, несомненно, что повесть «Будь на Лезо» представляет собой заметное явление в российской философско-этической беллетристике.

Писатель, историк Михаил Попенко, автор романа «Плащ крестоносца, или история рыцаря, не сумевшего стать монахом»

Путь по страницам "Книги Греха"

2012-02-27T16:05:10Z

ПУТЬ ПО СТРАНИЦАМ «КНИГИ ГРЕХА»

Роман "Книга греха" вышел в свет в издательстве Алетейя" (Санкт-Петербург). По некоторым причинам мы решили, что это интервью может быть интересно читателям нашего сайта.

Собственно, причин две. Первая. Оба фигуранта - и автор романа и интервьюер - авторы нашего издательства.

Вторая. Они молоды. Это многое объясняет и многое извиняет. А в остальном - интересно.

Интервью Романа Богословского с Платоном Бесединым

В связи с предстоящим интервью мне вспомнился фильм Павла Лунгина «Остров». Тот эпизод, где отец Анатолий пристально вглядывается в сапог, а отец Филарет спрашивает: «А что это ты делаешь, отец Анатолий?». Старец отвечает: «Читаю книгу грехов человеческих. Сейчас дочитаю, в печку её, и нет греха». Роман Платона Беседина «Книга Греха» — это новое напоминание обществу о его порочности. «Книга Греха» отрезвляет, заставляет задуматься о современном состоянии мира ещё раз. Давайте углубимся в смыслы и символы дебютного романа Беседина, побеседовав с ним самим.

Платон, сегодня многие понимают, что мир лежит во зле. Написав роман «Книга Греха», какие цели ты преследовал? Хотел ли ты напомнить миру о его греховности? Или еще раз выразил эту мысль, но своими, как говорится, словами? Или просто написал о том, что тебя лично больше всего волнует?

Думаю, ни для кого не секрет, что зачастую не писатель создаёт текст, а текст ищет писателя. В какой-то мере это и мой случай.

Касательно греховности мира. Мне кажется, что греховность в привычном понимании перестаёт существовать. Происходит смещение ценностей, грех становится нормой. Отчасти поэтому мой текст фокусируется на достаточно неприятных, мрачных вещах. Я старался показать, что независимо от обёртки грех остаётся грехом, несмотря ни на какие социальные сговоры. Показать и найти выход из данного состояния. Для этого нужно было погрузиться в его природу, понять механизмы «прилепления» греха к человеку и выработать противоядие.

Тогда такой, может быть, несколько неудобный вопрос. Помнишь, что написано в Библии: «Если один слепец поведет другого, то оба они упадут в яму». Ты решил дерзнуть. Захотел изобличить грехи мира… скажи, почему ты решил, что можешь это сделать? Где ты взял «писательское право» на это?

Чтобы прозреть, зачастую необходима эмоциональная встряска. «Книга Греха» в какой-то мере даёт её. Одним слепцом становится меньше. Пусть и ненадолго.

Ни в коем разе я не пытался взобраться на баррикады и кого-то агитировать. Мне кажется, в самом вопросе заложена определённая переоценка литературы как направляющего вектора общества. К сожалению, литература хоть и осталась системообразующим звеном, но уже не является локомотивом социального мнения. Сегодня представить себе автора, влияющего на жизнь общества, каким, например, когда-то был Толстой, крайне сложно. Прошло время литературных гуру. Сегодня социальные сети и телевидение влияют на людей, особенно молодых, в десятки раз сильнее.

Задуматься после прочтения моего романа – возможно. Но раздумья порождают действие внутри самого думающего. Повести сегодня читателя за собой как неразумного бычка на привязи мне кажется почти невозможным. Роман – мой определённый экзистенциальный опыт.

«Легенда о великом инквизиторе» Достоевского, это мучительное повествование, говорит нам о том, что если бы Христос пришел сейчас, то его бы отвергли. А уж роман «светского», если можно так выразиться, лица – и подавно. В этой связи хотелось бы узнать: твой роман следует читать и трактовать его смысл в рамках православной концепции бытия? Носит ли он христианско-суггестивный характер?

Упоминание тобой Достоевского весьма к месту. В тексте «Книги Греха» действительно много аллюзий на произведения одного их моих любимых авторов. В своём роде, роман – ещё одна история о Христе. О Христе, который должен стать Иудой для самого себя. Это история современного Иисуса, но не богочеловека, а человека. Обычного человека, измученного грехом мира. Не зря главный герой, Данила Грехов, спрашивает у самого себя: «Изображая Христа – чем не название для наших биографий?»

Я не пытался заниматься нравоучениями. Это всего лишь переживания героя, его вывернутые наизнанку догмы мировосприятия. При этом, конечно, он так или иначе существует или вынужден существовать в христианском мире.

Любопытно, что тебе роман показался созвучным с церковными идеями. Некоторые же посчитали его ересью, направленной против православного мировосприятия.

Нет, думаю, что ереси здесь быть не может. Тем, кто так подумал, я бы посоветовал переосмыслить прочитанное. Платон, кто твой читатель? Опиши подробно его портрет.

На самом деле, хорошо, что каждый воспринял текст по-своему. Полярность мнений ведёт к дискуссии, в коей рождается истина. К тому же художественное произведение не является физическим законом, который может иметь только одно прочтение.

Если говорить о моём читателе, то я бы не хотел конкретизировать. Конкретизация, создание единого образа, неизбежно ведёт к отсечению иных людей. Мне бы этого не хотелось.

У Владимира Сорокина в романе «Сердца четырех» в центре повествования дано некое сообщество людей, которые объединены на негативной основе по подобию тоталитарной секты. Это страшные, аморальные люди, которые причиняют лишь зло и вред. У тебя в романе тоже есть секта – «Секта Кали». И зачем ты ввел в повествование данное сообщество, если грех и без него везде?

Один из контекстуальных пластов моего романа – осознание человека в обществе, в обществах, его связанность коллективным грехом. Собственно на «общем грехе», противостоянии или потакании ему построено большинство нынешних формаций, будь то протестантская община, тоталитарная секта или клуб любителей хентай.

Человек ныне всё более и более обособляется. Это обособление, по единству противоположностей порождает стремление к стаду, рождает жажду ощутить себя частью единой массы, которая не желает остаться наедине с собой. Иными словами — боязнь увидеть себя в неглиже.

Человеку не остаётся ничего другого, как смотреть сквозь призму навязанных стереотипов, форм мышления. Эти мыслеформы продиктованы родителями, школой, СМИ, корпорациями, билбордами на улице.

У Луи Арагона в «Неоконченном романе» была такая замечательная фраза: «Кто он, тот, за кого меня принимают?». Герой моего романа собственно ищет подлинного себя. Он боится тишины, но подсознательно жаждет её. Его привычное состояние – это страх. Страх одиночества в первую очередь. Грехов пытается глушить его участием в различных организациях. В такой формации не надо думать, принимать решения – не надо нести ответственность. Любое такое общество – шанс снять с себя какую бы то ни было ответственность. Это удобно. Но в таких обществах, несмотря на их многолюдность, человек как нигде одинок.

«Секта Кали» в данном контексте – аналогия любой формации, стаи, в которые сбиваются люди. Они сбивались в них всегда, но сегодня это выражено особенно чётко. В данном плане «Секта Кали» ничем не отличается от последователей очередного просветлённого или от члена социальной сети.

Но в соцсетях не заставляют травить людей или заражать их вирусами. Степень вовлечения ведь разная?

Порой я натыкался на страницах сетей на ещё более страшные вещи. Сами социальные сети – это вирус.

Хорошо. Давай чуть отвлечемся от сложных материй романа. Скажи, каково это – держать в руках собственную книгу, свой первый роман. Опиши ощущения.

Однажды я прочёл интервью одной писательницы, где она рассказывает, как впервые взяла в руки свою первую книгу. Она описывала, какое сильное чувство восторга испытала. И запах, и страницы, и тактильные ощущения – всё другое, в разы усиленное, чем в чужих книгах. У меня, на самом деле, ничего такого не было. Книга и книга. Разве что осматривал я её более придирчиво, чем другие издания. В плане литературы я перфекционист. Наверное, поэтому боюсь перечитывать уже изданные вещи. Слишком расстраиваюсь, думая, что можно было бы написать в разы лучше.

Это характерно для всех творческих людей. Платон Беседин – перфекционист в части написания собственных текстов. А каков он как читатель? Что повлияло на тебя? Какая литература? Что ты сейчас считаешь авангардом? Много ли писателей-перфекционистов в современной России и Украине?

Я люблю чтение. Люблю книги. Собственно, моя именно литературная деятельность (книжные обозрения, организация фестивалей и встреч с авторами) во многом направлена на то, чтобы люди читали. Я действительно считаю, что чтение спасает. Это мой девиз не только как литератора, но и как читателя.

До недавних пор я считал себя неплохим – думающим и понимающим читателем. Теперь я осваиваю науку чтения по-новому. Научиться читать так же сложно, как научиться писать. Пока в двух данных епархиях я нахожусь в стадии обучения.

Повлияли и влияют на меня многие авторы. Наиболее ценны, пожалуй, те авторы, которые влияли на меня не на коротких отрезках времени, а постоянно. Это преимущественно классики русской литературы. Чехов, Достоевский, в первую очередь.

Мне сложно говорить об авангарде. Чисто субъективно наметилась тенденция отхода от «чернухи» и постмодернизма. Писатели всё больше и больше обращаются к социальным, политическим темам, к реальной, что называется, жизни.

Перфекционистов в литературе осталось немного. Это связано с падением института литературы в принципе. Вседозволенность убила в авторе внутреннего цензора. Мне кажется, будущее за теми писателями, которые смогут видеть своё произведение редакторскими глазами многих читателей.

Все верно. Я, к примеру, и сам сейчас пишу повесть, которая поставит точку на так называемом «русском постмодернизме» Мамлеева-Сорокина-Радова. Но ты в новом романе без «чернухи» не обошелся? И девочки из окон прыгают, и вырезание клитора присутствует, и аборты, и суициды...

Будет весьма интересно прочесть твою повесть.

Я действительно не обошёлся без «чернухи» в том смысле, который ты вкладываешь в данный термин. Однако «чернуха» в принципе, мне кажется, это во многом грязь ради грязи. У меня несколько иной вариант. Я не старался бравировать грязными сценами. Дело даже не в том, что мне омерзительны половые извращения и насилие, а в том, что они скучны.

Позволю себе вернуться в начало нашего разговора. Мой роман о грехе, о стремлении к попранию ада внутри себя. Чтобы увидеть пути спасения, нужно было осознать саму природу греха. Я не пытался снабдить роман «чернухой», чтобы сделать его острее. Точнее так. Я перестал это делать в какой-то момент. Возможно, сначала я пытался поиграть с этим, но потом, когда текст «отлежался», я чистил его от сцен чернухи. Тем более, некоторые вызвали нарекания у издателя.

Забавно, что когда я принялся за чистку текста, он сказал мне: «Платон, ты что-то увлёкся. Это вполне приличная сцена». В общем, это было погружение и выныривание из греха.

А что касается выныривания из греха, как ты выразился, то оно происходит из греха в грех, ведь так? Из греха художественного в грех повседневности. Помнишь, как у Пелевина: "Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда"…

Выражаясь терминологией Пелевина, моё «никуда» в романе мне понравилось больше. У Гребенщикова на этот счёт есть любопытные слова: «Всё суета сует и всяческая суета, но даже суета бывает та или не та…».

Отлично, а можно подробнее о «нарекании издателя»? Сегодня литератора заставляют сильно «прогибаться». Ты согласен убирать из текста то, что считаешь важным, ради того, чтобы рукопись издали?

Прогибаться заставляют, в основном, крупные книгоиздатели, книжные гиганты. Нарекания моего издателя касались, в основном, темы политики, темы насилия. Например, сцены с азербайджанской девочкой и националистами.

Если говорить за себя, то я не считаю это прогибом. У Стивена Кинга есть замечательная фраза: «Помните, что редактор всегда прав». Я во многом согласен с данным тезисом. Издатель, редактор подчас знают лучше автора. Их преимущества – свежесть восприятия текста и опыт.

Я не видел проблемы в том, чтобы убрать ту или иную сцену. Тем более, это были мелкие поправки. Хотя, скажу по секрету, переписать концовку меня заставил именно издатель. Я был не в восторге от этой затеи. Взял время на раздумье. Всё же переписал и понял, что новый вариант концовки романа смотрится лучше. Так что в моём случае Кинг оказался прав.

Как гражданин, а не писатель Платон Беседин справляется с окружающими его мерзостями, начиная от насилия на улицах и заканчивая «Букиными» по телевизору?

Как правило, я пытаюсь убедить себя в том, что это не мерзости. Каждое дыхание да славит Господа. Получается у меня это не всегда хорошо.

Тут вообще получается забавная штука. Вот, например, иду я по улице, увидел, как какой-нибудь дурень кинул мусор на чистую лужайку. Или того хуже – хамски пристаёт к девушке. И я начинаю этого маленького злодея ненавидеть, потом других, и в результате ненавижу весь мир. Так во мне рождается грех куда более сильный, чем первоначальный поступок дурня. Так что с восприятием и облагораживанием мира надо быть осторожным. Начать надо, безусловно, с себя.

В этом плане я достиг определённых успехов. Отмечаю ту или иную, как ты выразился, «мерзость», и сам стараюсь её исправить. Хотя против массового намеренного оскотинивания один в поле не воин…

Платон, я недавно прочитал книгу Чака Паланика «Колыбельная». Знаешь, что удивило? Унификация языка. Однотипность русских современных текстов и переводов. Похоже, что переводчики работают как агенты местных издательских домов? Что ты на это скажешь?

Тут нельзя винить только переводчиков. Конечно, качественные переводчики – это редкость сегодня. То есть, в природе их много, но работают в издательствах почему-то не всегда лучшие. Впрочем, как и в других сферах. Ситуация та же. Однако мне кажется, что переводчики во многом подстраиваются под читателя. Таковы его запросы. Так или иначе, читатель всегда прав. Сегодняшний читатель ленив. Он всегда был ленив, но сегодня особенно. Он хочет получить максимум эмоций, знаний в минимальном объёме. Упрощённо говоря, прочитав одно предложение, он хочет сначала рассмеяться, после расплакаться и, наконец, просветиться.

Та же беда и у авторов. Они стараются писать максимально просто, видимо, забывая, что лаконичность и «куцесть» – разные вещи.

И как, по-твоему, быть в этой ситуации писателю, который умеет и хочет хорошо, добротно писать?

Писать. Как он хочет и умеет. Как иначе?

Но ведь если он будет писать, как, к примеру, Лермонтов, у него просто нет шансов быть изданным, так? Ты поощряешь такой подход?

Повторюсь – писателю остаётся писать. Как он хочет и умеет. Это не значит, что надо марать листы, никого не слушая в контексте мастерства. Как сказал Сергей Иванович Чупринин, «все графоманы». От себя добавлю, что вопрос в степени графоманства.

Меня умиляют люди, которые пишут с жуткими ошибками банальные вещи, но при этом сделай им маленькое замечание, и они разорвут тебя на части. Писатель должен воспринимать критику. Иначе никак. Но он при этом должен верить в себя, вырабатывать свой стиль. Это важный баланс между самосовершенствованием и самоедством. Не надо на сто процентов верить в собственную гениальность, но стоит к ней стремиться. Это работа. Писательство – труд прежде всего. Надо работать над собой, но не надо прогибаться в угоду кому-то.

Я уверен, что хорошая книга откроет любые двери. Но надо стучаться. Два фактора воедино: сильный текст и вера в себя – это гарант успеха. Плюс, конечно, везение.

Надо писать не добротно, а хорошо, отлично даже.

Платон, назови последние три книги, которые поразили и удивили тебя.

Во-первых, это протоирей Андрей Ткачёв «Письмо к Богу». Очень серьезная книга! О самых главных вещах, о самых сложных. Она написана прекрасным, доступным, но не куцым языком.

Во-вторых, Кормак Маккарти «Дорога». Вполне возможно, что великий роман нового времени выглядит именно так. В-третьих, Анатолий Крым. Меня поражают все его книги. Последняя – это вышедшая недавно подборка его лучших пьес «Записки целомудренного бабника». Крым - это современный Чехов. Потрясающий автор!

Спасибо тебе за беседу, Платон.

Книжное обозрение от Платона Беседина - 2

2012-02-23T12:15:32Z

Платон Беседин

продолжает радовать нас своими книжными обозрениями. Сегодня в

«Беседах о литературе» №3:

Фредерик Бегбедер – Французский роман

Тэффи – Серо-буро-малиновая революция

Сергей Шаргунов – Книга без фотографий

Александр Табаков – Деньги, мечта и любовь

Сборник рассказов – Рассказы новых писателей

Теперь перед каждой книгой в пункте «Где купить» указаны цены и магазины, как «живые», так и электронные.

Напомним, что вышли в свет книги и самого Платона Беседина. Роман «Книга Греха» вы можете приобрести в информационном супермаркете «Атриум» или заказать на “Yakaboo”, антологию «Станция Рай», в которую вошли 5 рассказов Платона Беседина, – так же в «Атриуме» и на “Ozon”.

Возможно, у Вас есть, что сообщить о литературных новинках. Присылайте свои отзывы и рецензии, предложения и мнения, жалобы и претензии, печали и радости Платону Беседину на электронный адрес platon.besedin@yandex.ru.

Чтение спасает!

Голый король

Автор: Фредерик Бегбедер.

Название: «Французский роман».

Жанр: роман.

Издательство: М.: «Иностранка», 2010.

Где купить: сеть магазинов «Гала» - 61 грн.; информационный супермаркет «Атриум» - 68 грн.; «Кутузов» - 54 грн. + доставка; “Yakaboo” - 51 грн. + доставка; «Гала» - 37 грн.

Сотрудник министерства ада Баламут в письмах к племяннику Гнусику рекомендовал для одурманивания человека использовать обыденность. Не скажу точно, справились ли они с задачей, но удивляться и удивлять сегодня стали реже. Экспериментировать в мире торгашеской морали рискованно – могут не понять, а, значит, не купить. Поэтому когда автор ищет новые формы, это всегда любопытно.

Фредерик Бегбедер, скандалист и бонвинан, удивил. Мало кто ожидал от автора «99 франков» и «Любовь живёт три года» такой книги. «Французский роман», получивший престижную премию Ренодо, заставил поклонников вопрошать: «А Бегбедер ли это, собственно?»

В романе нет похождений Марка Марронье и Октава Паранго; есть маленький напуганный Фредерик, выросший в неполной семье и страдающий множеством комплексов. Не зря на обложке книге вместо привычной самодовольной физиономии автора изображён портрет белокурого мальчика.

В основе романа – реальная история. 2008 год, Бегбедер вместе с приятелями нюхает кокаин на капоте чужого «крайслера». Появляется полиция. Приятели успевают скрыться, Бегбедер нет. Его везут в участок, отбирают вещи, раздевают, ощупывают от родничка до пят и бросают в камеру. Холод скамьи, смрад нечистот. Едва ли не в первый раз вечный тусовщик и раздолбай Бегбедер остаётся наедине с собой. Больше нет кокаина, «метафоры вечного настоящего, без прошлого и без будущего», нет способа забыться. Единственное средство не сойти с ума – диктовать себе текст. Вспомнить значит понять. Бегбедер ищет ответы в своём «тепличном детстве, от которого излечиться, наверное, невозможно».

Ребёнком надменный повеса и прожжённый циник страдал от всего: от собственной непривлекательности, от постоянного доминирования старшего брата, от развода родителей. Из страданий детства вышли и страдания нынешние. Отсюда тяга к наркотикам как средству потерять память, склонность к разводам («развод всё делит на два») и неспособность любить, замешанная на чувстве неполноценности («каждая женщина, проявившая ко мне искренний интерес, - несравненная красавица»).

Постепенно мысли Бегбедера идут от частного к общему, смысловые круги расширяются, и он думает о своей стране, Франции, утратившей былое величие и потерпевшей сплошные поражения в двадцатом веке. Сидя в камере, Фредерик вместо прилизанного цивилизованного рая видит беспощадную тоталитарную систему, ощетинившуюся полицейскими дубинками и смердящую слезоточивым газом. В ней «человек имеет тысячу прав, но у него отняли право жаловаться». Надо заметить, что для русского и украинца некоторые стоны Бегбедера могут показаться несколько комичными. Что там говорить о местах не столь отдалённых; у нас в больницах и школах обстановка куда страшнее, чем во французских тюрьмах. Да и нет никакого диссонанса с гражданскими свободами в том, что Фредерика посадили в камеру за употребление наркотиков.

Актуальность – неотъемлемая черта произведений Бегбедера. Так было с манифестом гедониста «99 франков» в эпоху фашизма рекламы и с разорвавшейся бомбой “Windows on the world” после крушения башен-близнецов 11 сентября. Возможно, пришло время осознать своё детство, а «книга позволит, как и Бегбедеру той ночью, откуда-нибудь сбежать». Да и Франция, потерявшая память, так похожа на нашу разодранную державу.

Написанное не означает, что, купив и прочитав «Французский роман», вы получите порцию розовых соплей и наивных сентенций. Бегбедер по-прежнему остёр на язык и беспощаден в суждениях. Всё при нём: и пронзительная лиричность, и циничный юмор, и точность наблюдений, и коронные афоризмы на все случае жизни. Он просто стал разнообразнее и ближе, не побоявшись обнажиться перед читателем.

Сегодня Бегбедер едва ли не самый публичный писатель Европы. Он мелькает на MTV и Fashion TV, играет диджейские сеты и снимается в порнофильмах. Всё чаще его не принимают всерьёз как писателя, а зря. Светский образ не мешает создавать ему отточенные тексты в фирменном полемичном стиле, борясь с Мишелем Уэльбеком за звание «Короля современной французской литературы».

Серо-буро-малиновая революция

Автор: Тэффи.

Название: «В стране воспоминаний».

Жанр: рассказы и фельетоны.

Издательство: К.: «LP Media», 2011.

Где купить: информационный супермаркет «Атриум» - 88 грн.; «Читайка» – 68,4 грн. + доставка.

Актуальность – один из признаков великой литературы; когда написанное пятьдесят, сто лет назад калькой восприятия ложится на существующую действительность. Читают и перечитывают произведения Чехова, Гоголя, Грибоедова, потому что до сих пор полнится земля Треплевыми, Чичиковыми, Плюшкиными, Скалозубами и Молчалиными. В таком контексте творчество Тэффи из категории «нетленок». Правда, вечные в них не образы и персонажи, а, скорее, ситуации и антураж.

Тэффи (она же Надежда Лохвицкая) несколько забыта («у нас любят хоронить, любят и умеют»). А между тем её произведениями, считавшимися знаковыми для своей эпохи, восхищались Бунин, Мережковский, Куприн и Сологуб. Скорее всего, определённая амнезия на Тэффи связана с тем, что издают её всё-таки нечасто. Тем отраднее было видеть сборник «В стране воспоминаний», выпущенный киевским издательством «LP Media».

Творчество Тэффи отличают бескомпромиссность взглядов и определений, тонкая ирония и самоирония, едкая сатира и удивительная способность подмечать любопытнейшие детали. Все эти черты авторского стиля присущи книге «В стране воспоминаний». Тэффи пишет, как танцор, переквалифицировавшийся в боксёра: одно-два изящных па, уход, апперкот, джэб, уход и снова несколько изящных па.

В книгу вошли впервые опубликованные рассказы и фельетоны 1917-19 гг., написанные преимущественно в Киеве. Время тогда было смутное, кровавое, революционное. Не жили – выживали, не дышали – сипели, не боялись – дрожали. «До того все изнылись, что стало жутко и противно встречаться друг с другом». Время, превратившее людей в едоков: все разговоры о еде, все мысли о еде. Время, когда деньги действительно превратились в бессмысленные бумажки.

Никаких пространных размышлений. Никаких метафизических выкладок. Одна сплошная стенография наблюдений, словесное препарирование времени под микроскопом иронии. Читая эти рассказы и фельетоны, я никак не мог избавиться от мысли, что описываются современные события. Например, ситуация воссозданная в рассказе «Испанка» удивительно схожа с той, что сложилась в Украине с «птичьим гриппом».

Читать Тэффи надо дозировано. Как курочка клюёт зёрнышки. Тогда стопроцентное удовольствие гарантировано. Можно, конечно, и сразу, всю книгу целиком за раз, но уж больно хороши зёрнышки, «у каждого своя физиономия»,

Тэффи пережила «красную» революцию, мы – «оранжевую». Но никак не успокоятся. Уже и не разобрать, какая там по счёту революция, какой окраски. Всё смешалось – депутаты, люди – в одну непонятную серо-буро-малиновую кашу. И в ней порой не хватает ярких пятен. Хорошо, что найти их можно в книге. Например, в такой как сборник Тэффи «В стране воспоминаний».

Фото на память

Автор: Сергей Шаргунов.

Название: «Книга без фотографий».

Жанр: роман в рассказах.

Издательство: М.: «Альпина нон-фикшн», 2011.

Где купить: «Город книг» – 120 грн.+доставка; «Книгоград» - 92 грн.+доставка.

Мемуары пишут либо гуру и старцы, либо те, кому больше нечего сказать. Сергея Шаргунова, скорее, можно отнести к первым: ему всего тридцать один год, но он уже стал лицом «нового реализма». Его последнее произведение «Книга без фотографий» можно принять и за подведение итогов в преддверии кризиса среднего возраста, и за монолог на сеансе психотерапевтии, и за увлекательный автобиографический роман в рассказах.

В девятнадцать лет Сергея опубликовали в «Новом мире», в двадцать он выиграл конкурс «Дебют». Повестью «Малыш наказан» Шаргунов пробил кованные снобизмом ворота русской литературы. Сейчас Сергей Шаргунов автор бестселлеров, известный политик и публицист.

Насыщенная биография автора отображена в «Книге без фотографий». Сергей Шаргунов запротоколировал свою жизнь. Казалось бы, легче простого. Но, во-первых, как сделать это талантливо, а, во-вторых, где набрать столько материала? Алхимиком от литературы может быть не каждый; Шаргунов может. На первый взгляд, Сергея в книге слишком много. Отторжение культа личности начинается с обложки, где красуется лицо автора, выполненное в стилистике ранних, «адмаргинемовских» книг Сорокина, и усиливается по мере чтения авторской рефлексии, которой он упивается, абзац за абзацем вспоминая жизнь: детство в семье священника, пьющих родственников, первую «фальшивую влюблённость», правильную женитьбу на строптивой Анне, подарившей сына Ваню, и преследование из-за активной политической позиции.

Но «Книга без фотографий» и не о Шаргунове вовсе. Нет, конечно, он присутствует на фотографиях, но лишь на втором плане. На первом же – прошлое, относительно далёкое и совсем недавнее. Шаргунов передаёт читателю эпоху. Так же, как можно изучать Францию по книгам Флоберам, так же и Россию, Чечню, Киргизию пусть и фрагментарно, в переломные моменты, но можно будет воссоздать в воображении благодаря «Книге без фотографий». Сергей Шаргунов вырывает читателя из липких лап менеджеров, извращенцев, рекламистов, наркоманов и алкоголиков, заполонивших литературу. Возможно, поэтому Дмитрий Быков, чей отзыв помещён на обложке, назвал «Книгу без фотографий» самой сильной у автора.

Шаргунов, «считавший с детства, что мало с кем можно говорить откровенно», вдруг решил говорить, и собеседниками стали его «новые товарищи – читатели», «кто дальше – тот ближе». Полноценного разговора, конечно, не получилось, а вот монолог удался, потому что «главное в человеке - это ощущение», и от писателя Шаргунова оно остаётся положительное.

Вниз – вверх, орудуя молотом

Автор: Александр Табаков.

Название: «Деньги, любовь и мечта».

Жанр: стихи.

Издательство: Севастополь: «Стрижак-пресс», 2005.

Утверждение о том, что поэзия всегда «над-» весьма расхоже. Надтерриториальна, например. Или надгробна. Поэты, как перистые облака, всегда в высших сферах, среди небожителей. А вот поэзии не «над», а «для» стало мало.

Стихи севастопольца Александра Табакова – соединение мирского и поэтического. Автор не стесняется обнажиться перед читателем. Он не прячется за слоистыми облаками слов и сравнений, не придумывает себе прописку в Дельфах. Табаков пишет о людях, для людей и среди людей. Если отбросить очередное «над» применимо к гендерному признаку, то можно сказать, что это сугубо мужская, я бы сказал, пацанская поэзия. Местами суровая, местами прямая, местами ироничная, и, конечно же, насквозь промокшая от скупых мужских слёз, а потому выплаканно-лиричная.

Сборник Александра Табакова называется «Деньги, любовь и мечта». Именно они, по мнению автора, управляют миром. Название сборнику дала одноимённая поэма, где подробно описываются и деньги, и любовь, и мечта. В своей подробности автор подчас переусердствует, сбиваясь на нравоучительные нотки, из-за чего стихотворение превращается в морализаторство, что, в свою очередь, неизбежно ведёт к потере ритма и тяжеловесности слога. Гораздо лучше Табакову удаются те строчки, где он без пространных размышлений делится с читателем своим жизненным опытом. Получается практическая инструкция по применению, которую любопытно читать.

Открывает же сборник Табакова отрывок из недописанной поэмы, начало которой, перефразируя Ницше, выдержано в духе «стихосложения молотом». Строчки здесь упругие, темп выдержанный, акценты расставленные. Жаль, что где-то в середине поэмы Табаков сбивается, перестаёт держать ритм, и это портит общую картину, хотя в начале автор утверждал, что сочинение поэм – элементарное занятие.

Сочинить поэму – для меня дело плёвое.

Набрал кучу слов на листке, и связал их рифмою.

Но чтоб получилось действительно что-то путёвое,

Правило первое: стих поначалу должен иметь форму рыхлую.

Предсказуем мужской аналог «плача Ярославны» - цикл «Жалейки». Зато приятно удивляют иронические стихи, которые Александру Табакову удались, пожалуй, лучше всего. Возможно, автор играл в студенческую игру «Крокодил», а если играл, то наверняка был одним из лучшим, потому что с ассоциациями у него неплохо. Показателен в данном контексте сатирический цикл «В мире животных», где типажи людей удачно переданы через звериные аналогии. Очень легко и живо.

Зависть, предательство, ложь –

Реальность жизни так зла.

Истина остра, как нож:

Есть капуста – жди козла.

В коротких стихах Табаков держит ритм «молотом по наковальне», избегая диссонирующих с общей лексикой слов, либо патетичных, либо жаргонных. В результате рождаются простые, но весьма симпатичные строчки, как, например, в «Поэме дыне».

Не рвал я на теле рубах

И не впадал в уныние,

А просто хотел подержать в зубах

Кусочек сахарной дыни.

В целом, не думаю, что поэзия Александра Табакова удивит знатоков дактилей, ямбов и хореев неожиданностью ходов и рифм. Сомневаюсь, что снобы и эстеты наморщат лбы и искусают в кровь костяшки пальцев, пытаясь понять скрытые аллюзии автора. У данной поэзии другая задача и цель – она создана, чтобы рождать в поэтических обывателях эмоции, принося то самое очищение через возвышенное. Это спуск музы к читателю на землю и принятие ею человеческого обличья; долгий трудный спуск. И куда более быстрый и приятный подъём читателя в высшие атмосферы.

Зеркало мира

Авторы: Л. Арбузова, В. Лабецкий, Р. Богословский и др.

Название: «Рассказы новых писателей».

Жанр: сборник рассказов.

Издательство: М.: «DixiPress», 2011.

Где купить: “Ozon” - 201 руб. + доставка.

Молодым писателям сегодня как никогда сложно. За двадцать лет независимости писательство стало одной из самых низкооплачиваемых профессий в стране. Читают люди мало и всё чаще поговаривают, а нужны ли книги в принципе. Но сложнее всего авторам потому, что пишут сегодня едва ли не все. В этом потоке графомании талантливые ручейки обнаружить сложно. Сделать это - призваны литературные конкурсы.

Внимания заслуживают те, которые дают молодым авторам реальную поддержку. Например, конкурс «Новые писатели», который организовало литературное агентство с одноимённым названием. По итогам конкурса был издан сборник «Рассказы новых писателей». Территориальная представленность в сборнике обширна: от Сибири до Чёрного моря.

Много социальной прозы. Например, рассказ Николая Культяпова «Табуретка», где главный герой, сельский парень, вынужден добывать себе пропитание на городской свалке, на которой идёт кровавая битва за территорию. Противостояние человека и социума хорошо показаны в рассказах Марины Балуевой «Здесь не страшно, здесь мой дом» и Марии Гринберг «Мастера».

Волнуют новых писателей и вечные темы. Борхес видел всего 4 основных сюжета для писателя. Любовный занимает среди них почётное место. Так как писатели новые, то и взгляд на любовные переживания у них свой особенный. Как, например, в экзистенциальном рассказе Лены Ланских «Прожить апрель».

Разным сборник вышел и стилистически. В нём тексты, выдержанные в классических традициях, соседствуют с эпатажным постмодерном. В контексте шокинга наиболее показателен рассказ Романа Богословского «Весенний педикулёз», по атмосфере схожий с творчеством раннего Владимира Сорокина. Два бомжа встречают чудное весеннее утро, но неожиданно одного из них атакуют вши. Изнутри. Заливание соляры в качестве спасения не приносит успеха: вши побеждают.

Особого внимания заслуживают те рассказы, в которых авторы исследуют детское сознание, взаимоотношения ребёнка и мира. Можно выделить «Сказку на ночь» Лизы Арбузовой и «Я живу на солнечной стороне» Василия Лабецкого. Последний, кстати, выиграл конкурс, получив приз в 25 тысяч рублей. Перед нами история маленького мальчика, который живёт в обычной семье и очень любит поговорить со своим дедушкой. Казалось бы, что такого? Но дедушка давно мёртв. Василий Лабецкий автор совсем молодой, а вот рассказ у него вышел взрослым, профессионально сработанным. В нём есть и увлекательность сюжета, и хороший слог, и неожиданная концовка, и порция сентиментальности.

Конечно, объективно назвать сборник «Рассказы новых писателей» шедевром русской словесности нельзя. Авторы молодые, находящиеся в процессе становления. Однако по содержанию сборник получился очень приличный. Авторы довольны публикациями, читатели – хорошими текстами, агентство – новыми именами. Кстати, конкурс «Новые писатели» стал ежегодным.

Сборник «Рассказы новых писателей» - отличный пример того, каким разным может быть восприятие мира. Уверен, каждый читатель найдёт в нём что-то своё, найдёт того автора, который говорит с ним на одном языке. Найдёт и уже не расстанется.

Источник: Новый Севастополь

Книжное обозрение от Платона Беседина - 1

2011-11-20T14:10:15Z

Платон Беседин потихоньку, ненавязчиво становится культовой фигурой в Украине. Среди его ипостасей явилась нам еще одна - он не только хороший писатель, но и тонкий читатель - со своим взглядом на литературу.

Умеешь читать - помоги другому...

Так появилась рубрика -

Беседы о литературе:

книжное обозрение

19-11-2011 11:28

Мы продолжаем публикацию книжного обозрения от севастопольского прозаика Платона Беседина. Книг в обзоре становится больше, жанры и направления – разностороннее. Сегодня в книжном обозрении:

Кормак Маккарти – Дорога
Леонид Гамбург – Британия: сотворение спорта
Стивен Дэвис – Сага о о Guns’n’Roses
Владимир Спектор – Ожидание чуда
Сборник рассказов - Утомлённые стронцием
Алексей Гедеонов – Случайному гостю

Возможно, у Вас есть, что сообщить о литературных новинках, в том числе, и севастопольских. Присылайте свои отзывы и рецензии, предложения и мнения, жалобы и претензии, печали и радости Платону Беседину на электронный адрес platon.besedin@yandex.ru.

Чтение спасает!

Когда реклама не врёт

Автор: Кормак Маккарти.
Название: «Дорога».
Издательство: СПб: «Азбука-классика», 2010.
Где купить: Гала.

Кормак Маккарти живой классик американской литературы. Его называют в числе главных фаворитов на получение Нобелевской премии.
В Украине Маккарти знают не очень хорошо, но в последнее время наметился серьёзный интерес к его творчеству. Причиной тому стали экранизации. Самая известная из них − «Старикам здесь не место» братьев Коэнов. Апокалипсический роман «Дорога», о котором пойдёт речь сегодня, не стал исключением. Главные роли в одноимённом фильме сыграли Виго Мортенсен и Шарлиз Тэрон.

«Великий роман великого автора». Именно так, претенциозно, позиционируется книга Кормака Маккарти.

Сюжет романа незамысловат: отец и сын идут к цели, где хотят обрести если не счастье, то покой. Идут по обледеневшей, заваленной шлаком пустыне, среди руин погибшей цивилизации. Развалины зданий, монолитные ледники, остовы машин, безжизненная природа, окоченевшие трупы – невесёлый антураж. Мёртвая земля, изуродованные отчаянием люди. Мир после ядерной катастрофы. Что именно произошло, автор не сообщает, но картина чудовищная.

Нормальному передвижению мешают другие скитальцы; они готовы убить за банку консервов. Некоторые сбиваются в стаи, стараясь строить новый мир, уродливый и беспощадный. Попасть к ним значит позавидовать мёртвым. Люди стали опаснее смерти. Впрочем, разделение на людей и нелюдей весьма условное. Один из явных критериев – каннибализм, а из неявных – способность ощущать к другим что-то, кроме страха.

У отца есть револьвер и два патрона. В апокалипсическом мире инстинктов это не только весомый аргумент, но и символ надежды.

Язык романа минималистичен и сух. Впрочем, его с лихвой хватает, чтобы увлечь читателя. Израненной веной проходит главный лейтмотив романа: «Можно ли остаться человеком в нечеловеческом мире? Надо ли бороться, если бороться не за что?» Эти вопросы проступают сквозь ткань повествования, как прогорклое масло через бумажку от пирожков. В тексте нет размышлений – только действия. Но они говорят сами за себя. Говорят в ритме, который выдержан от первой и до последней строки, в ритме, который заставляет биться сердце читателя вместе с текстом.

Отец и сын. Отец толкает тележку из супермаркета. В ней – радиоактивные консервы, бесполезный хлам, ветошь и бесценные канистры с горючим, найденные на заброшенных бензоколонках. Им надо идти сквозь эту вечную мерзлоту.

В голодном мальчике − надежда. Только он способен на сострадание. Только он человек. Но позволительна ли такая роскошь? Их история − эволюция наоборот, back to basics, дилемма Христа, вдруг ставшего Адамом.

Роман «Дорога» - текст максимально плотный, упругий. Из него слов не выкинешь. И не прибавишь. Как в той сцене «Криминального чтива», когда гамбургерообразный Траволта всаживает шприц с адреналином в сердце пускающей слюни Умы Турман. Едва ли не каждая фраза в «Дороге» - это инъекция адреналина в сердце читателя.

Реклама – лживая тварь. Она безбожно врёт. Но иногда случаются исключения. Вполне возможно, что «Дорога» Кормака Маккарти одно из таких исключений. Великий роман апокалипсической эпохи может выглядеть именно так.

Все факторы воедино, или самая увлекательная энциклопедия на свете

Автор: Леонид Гамбург.
Название: «Британия: сотворение спорта».
Издательство: К.: «Радуга», 2010.
Где купить: Атриум.

Известный писатель Михаил Веллер так охарактеризовал секрет успеха книги: «Все любят книги − чтобы было весело, чтобы было интересно, чтобы было смешно, чтобы было познавательно, чтобы было немножко печально, чтобы было про знакомые фигуры. И чтобы в осадке были исключительно положительные впечатления. Если такая книга еще и хорошо написана, то быть бестселлером ей обеспечено».

Данное высказывание в полной мере применимо к книге Леонида Александровича Гамбурга «Британия: сотворение спорта». От книги с таким названием, как правило, ожидаешь либо физики, либо лирики. В первом случае рискуешь наткнуться на академичность с сухим изложением фактом, во втором – на высокий штиль с обилием эмоций. Книга Леонида Гамбурга оказалась для меня приятным открытием, став «золотой серединой» между двумя вышеназванными маргиналиями. Возможно, дело в синтетичности личности автора, который будучи киевлянином, искренне увлечён и очарован Британией.

Из английского интервью Леонида Александровича:

«- Что побудило Вас, мистер Гамбург, в течение стольких лет оставаться преданным «английской теме»?
- Моё искреннее и глубокое уважение к Вашей стране, восхищение Вашим мужественным народом, его традициями, культурой, литературой. И, конечно, - любовь к Англии».

В книге «Британия: сотворение спорта» автор блестяще передал не только дух викторианской эпохи, в которой зарождался тот или иной вид спорта, но и саму культурологическую, социальную, экономическую и политическую специфику Британии. Леонид Гамбург пишет о ней с обстоятельностью Диккенса, мудростью Честертона, иронией Теккерея и увлекательностью Конан Дойля.

Книга, не смотря на спортивную тематику, как слоёный пирог, пропитана литературными мотивами, которые увязывают воедино писателя и спортсмена. В нить повествования вплетены любопытные факты и описания, повествующие об отношении того или иного писателя или литературного героя к спорту, интересные цитаты и отрывки из произведений. Данный момент показателен, так как характеризует тот стержень, за счёт которого Леонид Гамбург смог сделать спортивную энциклопедию не только содержательной, но и увлекательной. Помимо этого автор дал лаконичный, но очень точный срез эпохи.

Пожалуй, именно такой многомерный подход позволил Леониду Гамбургу объяснить феномен, который и послужил главным движущим фактором создания книги: «Как умудрились викторианские джентльмены в течение одной эпохи сотворить абсолютное большинство современных видов спорта, подарить миру само понятие «спорт» и правило «справедливой игры»? И почему это удалось именно британцам?»

В книге описывается зарождение таких видов спорта как футбол, гольф, крикет, бокс, хоккей, поло, гребля, кёрлинг, конный спорт и др. Тщательно отобранные, как цветы для свадебного букета, факты сочетаются с весёлыми моментами и историями про известных людей, которые в свою очередь перемежаются с прекрасными примерами британской литературы. В результате, получилось искусное ассорти, где каждый ингредиент заточен под общую цель и блестяще выполняет отведённую ему роль. Видно, что Леонид Гамбург проделал колоссальную исследовательскую работу, дабы объединить множество разрозненных фактов, свидетельств, легенд и преданий. Ну а самобытный, лёгкий, яркий язык стиль изложения позволили это ассорти сделать весьма и весьма аппетитным для литературного гурмана.

Ещё одно украшение книги – прекрасные иллюстрации, цветные и чёрно-белые: репродукции известных и редких картин, уникальных фресок и карикатур того времени.

Книга «Британия: сотворение спорта» Леонида Гамбурга являет собой тот удивительный случай, когда все факторы прекрасной книги, обозначенные Веллером, сошлись воедино. Эта книга будет интересна – уж простите за штамп - действительно широкому кругу читателей: от любителей спорта и неравнодушных к Британии до сторонников увлекательного чтения и поклонников интеллектуальной литературы.

Дикари из джунглей Голливуда

Автор: Стивен Дэвис.
Название: «Сага о Guns’n’Roses».
Издательство: СПб: «Амфора», 2011.
Где купить: http://www.x-books.com.ua.

В конце прошлого века Мэрилин Мэнсон постановил: «Рок умер». В современном мире музыки рок напоминает переполненную больницу. Здесь и скорострельные роженицы, плодящие на свет сомнительных детишек-однодневок. И оперируемые старики, требующие доноров. И всеми забытые душевно больные, мнящие себя великими. Порой в этом хаосе рождаются разряды, вызывающие колебания на энцефалограммах, но в целом – летаргический сон.

Легендарную американскую рок-группу ”Guns'n'Roses” вполне оправданно называют «последней великой группой рок-н-ролла».

О её истории, начиная с наркотических оргий в подвалах Голливуда и заканчивая отрешённым уединением в поместьях Малибу, рассказывает книга «Сага о Guns’n’Roses» известного американского журналиста Стивена Дэвиса, одного из лучших авторов ”New York Times”. В России она издана «Амфорой» в серии «Дискография». Издана хорошо: отличная полиграфия и цветные вставки с редкими фотографиями радуют глаз меломана.

История саги начинается в Голливуде, куда приезжает из американской глуши белый мальчик, пытающийся свести концы с концами. Тут он встречается с местным бесноватым, стариком, который, заходясь в агонии, вопрошает: «Ты знаешь, где находишься? Это джунгли, малыш!» Так родилась самая яростная, дикая и символичная группы рок-н-ролла.

Компания подбирается славная. Паренька зовут Эксл Роуз. Он неуправляем, страдает маниакально-депрессивным психозом и напоминает Локи. Ему не нравится всё: от иммигрантов и «голубых» до камер и микрофонов. Впрочем, это вполне логично, если учесть, что Эксл (тогда просто Билл Бейли) вырос с сумасшедшим отчимом, а родной отец изнасиловал его. В группе также есть Слэш, вечно удолбанный бог гитары, держащий дома десяток змей и боящийся заразиться СПИДом. Есть ещё Дафф, ныне владелец акций Microsoft и Apple, а тогда опухший пропойца, допившийся до разрыва поджелудочной железы. В компанию к нему – ударник Стиви, бесёнок с личиком ангела. И, конечно же, есть Иззи, автор гениальных мелодий, а по совместительству самый известный барыга Лос-Анжелеса, снабжающий иранским героином звёзд первого калибра. В общем, коллективчик что надо, “from Hollywood Guns’n’Roses”.

Стивен Дэвис собрал конструктор из гениальности, музыки, ярости, наркотиков, секса и насилия. Автор протоколирует жизнь группы самым подробным образом. Кто в чём был одет. Кто что придумал. Кто с кем «вмазывался». Кто с кем спал. Надо сказать, что он проделал поистине титанический труд, потому что уследить за всем этим (особенно за последним) практически невозможно.

Большая часть книги уделена подвальным, клубным временам, когда “Guns’n’Roses” только начинали свой путь. Именно тогда были созданы знаковые композиции группы, а её участники считались особо опасными психами, с которыми никто не хотел сотрудничать. Только “Guns’n’Roses” могли явиться к боссам звукозаписывающей компании с пьяной девушкой, завёрнутой в простыню. Только их боялись брать в тур коллеги из “Aerosmith”, чтобы не сорваться в наркотическую бездну. Только к ним так часто приезжали полицейские, что некоторые из них указаны в словах благодарности к альбому. Только они трахали поклонниц, чтобы обшарить их сумки.

Благодаря саге поклонники группы смогут лучше понять феномен “Guns’n’Roses”, которые, по словам Иззи, вышли из ничего и вдруг стали самой великой рок-группой планеты. «Всё вышло из праха, и всё обратится в прах…»

Из недостатков саги можно выделить разве что скупость материала про времена последнего альбома группы “Chinese Democracy”, который, во-первых, стал самым дорогим альбомом в истории музыки, а, во-вторых, записывался целых 15 лет. Из оригинального состава остался только Эксл Роуз, а поклонники до сих пор спорят, считать ли данный состав реальными “Guns’n’Roses” или соло-работой Эксла с приглашёнными музыкантами. Впрочем, об этом Стивен Дэвис напишет другую книгу. И будет прав.

Эксл Роуз в одном из интервью сказал: «Мы станем самой крутой, злой и сексуальной группой на свете. Это рок-н-ролл, от начала и до конца». Если учесть, что самым мощным эффектом обладает музыка древних народов: шаманов, индейцев, папуасов, то“Guns’n’Roses” - это дикари, вышедшие из джунглей Голливуда.

Секс, наркотики и рок-н-ролл! В книге их предостаточно. «Сага о Guns’n’Roses», собственно, и есть рок в рафинированном виде.

Это наша с тобой биография

Автор: Владимир Спектор.
Название: «Ожидание чуда».

Ситуация сегодня сложилась прелюбопытная. Пожалуй, никогда ещё не было столь явного противостояния между культурой и варварством. Битва напоминает ту, что состоялась между войском Аттилы и прогнившим Римом. По одну сторону баррикад - звериное общество, живущее по принципам: «Корыто, корм, пойло». По другую – просветители, носители знаний. Но они слишком заняты самолюбованием, чтобы обращать внимание на кого-то ещё, кроме себя. Они увязли в болоте снобизма, где идолов полно, а вот паломников почти нет.

В данном контексте, когда, говоря словами Гребенщикова, «поэты торчат на чужих номерах», утрачивается, если не утрачена, одна из ключевых миссий поэта – миссия Прометея, несущего огонь просвещения людям. К сожалению, всё чаще поэты пишут для себя, пишут собою и о себе же, упражняясь в словесных изысках ради самого упражнения.

Творчество поэта Владимира Спектора интересно, прежде всего, тем, что не утратило сакральной функции поэтизации общества. Под поэтизацией я понимаю не распитие странными типами дешёвого алкоголя на парковых скамейках с периодическими прерываниями на мат и мордобой, а возвышение человека над своей животной сущностью.

Владимир Спектор имеет множество регалий: Заслуженный работник культуры Украины, член союзов писателей, лауреат и почётный член жюри международных конкурсов и премий, автор 20 поэтических сборников, но среди всех этих титулов у него выделяется два главных: он хороший человек и прекрасный поэт.

Владимир Спектор из тех, для кого поэзия – это судьба. Такой поэт творит не ради себя, но ради поэзии в её божественном предназначении. Он не прячет смысл за искусственно сотканными кружевами слов и рифм, а говорит с читателем сердцем к сердцу, душой к душе. Читатель для такого автора первичен.

Владимир Спектор издал первый поэтический сборник в 39 лет. До этого он работал конструктором и изобретателем. Возможно, поэтому его поэзия в хорошем смысле «взрослая». В ней есть своя особая жизненная философия, мудрость восприятия мира, позволяющая говорить о самых сложных и важных вещах просто, точно и ёмко. Это своего рода аналитика лирикой, фотография души.

Отдельной строкой необходимо сказать, что значительное место в творчестве Владимира Давыдовича занимает осознание, воспроизведение нашего общего прошлого. Все мы родом из детства, и, читая стихи Владимира Спектора, в детство, своё и коллективное, погружаешься с головой, душой и сердцем. Погружение это напоминает принятие горячей ванны в виановской пене дней. Ты согреваешься, забывая о вечной мерзлоте города, которому так не хватает душевного тепла. И ты расслабляешься, очищаешься, забывая о бессмысленной суете ксерокопированных дней. Вместе с твоим сознанием очищается и мир вокруг: он становится кристальным, как гладь озера памяти. И вдруг в серебре кефирных крышек ты можешь увидеть себя, того, каким ты был, каким, собственно, и не переставал быть.

Ещё одно ключевое свойство стихов Владимира Спектора (казалось бы, такое простое, но почему-то такое редкое) – это искренность и доброта. Его стихи, на самом деле, делают мир лучше. С ними думаешь о вечном, осознавая его через повседневное. С ними грустишь, чтобы не превратиться в шута. С ними улыбаешься, потому что в душе твоей ликование.

Новая книга стихов Владимира Спектора «Ожидание чуда» дарит уверенность в том, что ждать всё-таки осталось совсем немного. Да и ожидание ли это? Или правильнее называть его - жизнь?

Первая подборка стихов Владимира Спектора, которую я прочёл, называлась «Это наша с тобой биография». И это на сто процентов точная дефиниция метафизики его поэзии. Стихам Владимира Спектора веришь, потому что себе соврать невозможно. К его стихам прислушиваешься, потому что душа говорит шёпотом, без спешки, тихо, размеренно, о самом главном.

Перезарузка рассказа

Автор: А. Есаулов, А. Кратенко, А Крахин, Е. Русских, С. Миляев, Л. Кузнецов.
Название: «Утомлённые стронцием».
Издательство: М.: «DixiPress», 2011.
Где купить: http://www.ozon.ru/context/detail/id/6751299/.

То, что рассказы сегодня – вещь в коммерческом плане сомнительная, является самой упрямой вещью на свете. Издатель рассказов боится, как гот ладана, а потому в большинстве случаев издавать не хочет. Исключения, конечно, есть, но они, как водится, подтверждают правило.
Попытки спасти жанр новеллестики зарегистрированы. И одна из них - сборник «Утомлённые стронцием», который вышел в московском издательстве «ДиксиПресс».

В книге представлены произведения шести авторов. Очень разные, очень особенные. Из объединяющих черт – возрастной ценз. Он во многом задал общую направленность книге, которая пропитана бунтарским духом оборотной стороны советского прошлого. Стороной с весьма симпатичным лицом. «Утомлённые стронцием» – память поколения, которому мир обещал многое, а они не стеснялись обещать в ответ.

Сборник открывает проза Андрея Есаулова – жесткая, на грани фола. Беспощадно и брутально, как в современном альтернативном кино. Герои рассказов – уголовники и романтики с говорящими кличками: Вор, Топор, Фунт, Тосик. Андрей Есаулов, сценарист по образованию, пишет кинематографично: с яркими образами, увлекательным сюжетом и канонической развязкой. Впечатление складывается, будто смотришь фильм, настолько мастерски переданы жизненные истории героев.

Евгений Русских почитается одним из наиболее статусных русскоязычных прозаиков Литвы. Литература, конечно, надтерриториальна, но писатель во многом связан с землёй, на которой проживает. Отсюда, наверное, и симбиотичность прозы Евгения Русских: она сочетает в себе классические размышления о русской душе, прибалтийскую рассудительность и символизм Европы. В очень сильном этюде «Крест» чувствуется налёт чёрного безумия (всё же не зря литовцы лидируют по числу самоубийц), а в пронзительном рассказе «Поездка на Родину» - неприкрытая ностальгия и попытка осознать русскую душу.

Александр Крахин, игравший в первом составе культовой рок-группы «Интеграл», свою музыкальность перенёс и на литературные детища. У автора существует свой особый ритм, мелодика, которая одинаково хорошо прослеживается и в резких, тяжёлых произведениях, и в лиричных балладах.

Произведения Андрея Кратенко выдержаны в практически уникальном жанре «экологической сатиры». В данном контексте особо примечателен рассказ «Свинцовый цирюльник», который тематически вполне мог быть прообразом «Аватара». Взгляд Кратенко цепкий, всевидящий, как социальный рентген, которым он беспощадно просвечивает своих героев (мало ему, видимо, что они вынуждены жить возле полигона ядерных отходов).

Сергей Миляев человек, как принято говорить, разносторонний. Он и режиссёр-документалист, и писатель, и рок-музыкант. Пожалуй, две последних его ипостаси наиболее известны. Их Сергей Миляев удачно объединил в знаменитой рок-поэме «Петушки-Манхэттен», номинированной на премии «Букер» и «Национальный бестселлер». В рассказах, вошедших в сборник, так же чувствуется рокерский дух автора. Есть место и первоклассной иронии, как, например, в рассказе «Вранглер и Джойс». Пожалуй, так бы писал Буковски, родись он в России.

Рассказы Леонида Кузнецова сложно отнести к определённому формату прозы. Он не реалист и не фантаст. Автор просто вкручивает в механизм существования инородный, принципиально иной компонент, и вся система начинает функционировать по новому, как, например, в рассказе, давшем названию сборнику, где странный вирус порождает фантасмагорические мутации жителей. Сюжет, на первый взгляд, близок к жанру фантастики, но в произведении отчётливо видится литературное наследие Салтыкова-Щедрина. Иначе почему, имея крылья серафимов, пользуются ими лишь при плотно закрытых дверях кабинетов?

В последние годы малая проза вдруг перестала издаваться. Издатели дружно решили швырять в читателя увесистыми кирпичами романов. Кирпичи разлетелись на осколки. Пришло время собирать камни. Оказалось, что среди булыжников можно встретить весьма любопытные небольшие экспонаты.

Раскопки жанра новеллистики показали, что в толще литературы скрыто множество любопытных экземпляров. Пришло время явить их миру. Сборник рассказов «Утомлённые стронцием» - выставка достижений этого увлекательного процесса.

Совсем не случайный гость

Автор: Алексей Гедеонов.
Название: «Случайному гостю».
Издательство: Луганск: «Шико», 2011.
Где купить: Атриум.

Существует мнение, что отсутствие великих романов в последнее время объясняется жёсткими временными и материальными рамками, в которые попали авторы. Писатели маститые связаны контрактами с издательствами, а потому должны, что называется, «клепать» текст за текстом без права передышки на творческие поиски. Авторы же безвестные, гонораров не имеющие, вынуждены вкалывать на работах, дабы заработать на хлеб с пивом.

Поэтому на первый план выходит умение терпеть, ждать и усердно трудиться, жертвуя мирским успехом. Алексей Гедеонов именно из таких авторов. Скрупулёзность и неторопливость письма он сочетает с тщательной исследовательской работой и периодическим братанием с вдохновением.

Его дебютный роман «Случайному гостю» получил Гран-при всеукраинского литературного конкурса «Активация слова». Известный писатель Виктор Ерофеев, вручавший автору главный приз, отметил: «Мне было особенно любопытно видеть, как преломляется русский язык в произведениях авторов, живущих в Украине, к каким неожиданным стилистическим находкам такое преломление приводит».

Роман «Случайному гостю» вышел в издательстве «Шико», которое, судя по книге с прекрасными иллюстрациями, делает свою работу с любовью.

Лексика романа, действительно, любопытна. Она пропитана львовским диалектом «гвара». «Гвара» - это смесь польских немецких и украинских слов с налётом идиша. В романе Гедеонов, как конфетти, раскидывает её примеры по тексту.

Роман магичен. Это сложная магия простых предметов и образов, переплетающихся в фантасмагорию чуда. Читая, ощущаешь запахи, цвета, вкусы, ощущаешь каждое движение, каждое перешёптывание случайного гостя.

Вместе с необычной стилистикой романа это создаёт авторский стиль, который можно узнать с первых строк. У таких авторов, как Гедеонов, всё своё, особенное. Это внежанровая проза в том смысле, что автор и есть жанр.

Сам Алексей Гедеонов определил жанр романа как «фэнтези». Если же вспомнить лучшие образцы прозы, которую принято называть «интеллектуальной», а так же наследие латиноамериканских писателей-магов, то жанр романа можно опередить как «интеллектуальное фэнтези с элементами магического реализма».

Алексей Гедеонов в литературе гость не случайный. Он из той породы людей, за которыми ходишь сам, чтобы пригласить и послушать. Без таких гостей приличную компанию и представить нельзя.

На будущее - вот место, где появляются (регулярно и качественно) очередные книжные обозрения от Платона Беседина

http://new-sebastopol.com/live/Besedy_o_literature__knizhnoe_obozrenie____2/