Сброшенные идолы

Платон Беседин о книге Романа Богословского «Театр морд»

С оглядкой, с опаской даже – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – но всё же можно констатировать рост интереса к малой форме. Правда, у читателей он выражен незначительно: только лишь пробивается, что тот одинокий подснежник в химкинском лесу. Интерес к малой форме растёт, прежде всего, у самих авторов. Растёт с каждой новой изданной книгой.

И, собственно, хорошо, когда издательства малую форму не страшатся и не стесняются публиковать. В условиях упрощения читательских симпатий и ориентиров это маленький, но праздник, подчёркнутый выстраданным ощущением победы.

Московское издательство «Дикси Пресс» – про такие ещё любят говорить «независимое» – ребята, что называется, рисковые: выпускают преимущественно рассказы не слишком раскрученных авторов.

Из последних примеров – «Театр морд» Романа Богословского, доселе известного, в основном, как андеграундного рок-музыканта. В книге – одна повесть и десяток рассказов.

Собственно, упоминание музыкального прошлого Романа Богословского отнюдь не случайно. Ощущение от прочтения сборника «Театр морд» – будто аудиокассету из серии «Golden Hits» прослушал. Помните, такие были популярны в девяностых? Чаще всего записанные теми, кто их распространял, они хаотично объединяли предположительно всё лучшее, что успел создать исполнитель. О какой-то концептуальности, цельности говорить, понятное дело, не приходилось.

«Театр морд» из той же серии – «с миру по нитке», что называется. Дебютным сборником Роман Богословский, перемахнувший через тридцатилетний рубеж, подвёл промежуточные итоги творческой деятельности. Рассказы в «Театре морд» написаны в разное время и в разном настроении. Интонация порой то сентиментальная, то агрессивная, то лиричная, то драйвовая – в общем, разношёрстноё многоголосье. Тем ценнее, что в нём – с поправкой на дебют – чувствуется авторский стиль, видится попытка найти своё узнаваемое звучание, несмотря на разницу мотивов и ритмов.

Создавая свои тексты, Роман Богословский вообще, похоже, выступает в роли этакого литературного ди-джея. На микшерском пульте письменного стола он пытается свести воедино традиционные и новаторские мелодии литературы.

Потому «Театр морд» рождает в читателе множество аллюзий, идентифицировать которые порой любопытно, а порой утомительно. Это своего рода диктат писателя читателю и литературы как таковой писателю.

Собственно, данный диктат и служит основой повести Богословского «Мешанина», ключевого произведения сборника «Театр морд». В центре повествования – авторы литкружка «Лист Х», в которых читатель наверняка узнает знаковых российских постмодернистов (Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Егор Радов и др.).

Богословский вообще любит апеллировать к реально существующим или существовавшим персонажам. Например, в рассказе «Борис Николаевич» даётся своя версия известного случая с падением президента Ельцина с моста. Оказывается, дело не обошлось без рептоидов, управляющих теми, кто управляет нами.

Текст же «Мешанины», несмотря на явный сатирический подтекст (сатира эта желчно-брюзжащая; тонкой иронии в «Театре морд», к сожалению, не хватает), прежде всего, ставит «проклятые» вопросы. Более того, вопросы эти автор задаёт непосредственно пресловутому литературному процессу и литературе в целом. Он старается услышать и записать стук её сердца в быстро изменяющемся мире, в начале которого было Слово, но вот будет ли оно в конце – большой вопрос.

Поиски Богословский реализует в постмодернистской эстетике, которая ему, скорее всего, близка. Недаром герои «Мешанины» – главные постмодернисты России во главе с издателем «Михеем Коломиным».

Не обошлось, конечно, и без пресловутого «нового реализма» – с провинциальным, надо сказать, оттенком, – в эстетике которого, например, созданы рассказы «Переспали» и «Третий глаз Катюхи». Последний, правда, ближе к концу повествования трансформируется из реалистичного в натуралистичный: с десятком физиологически неприятных, похожих на вшей, подробностей.

Впрочем, прежде всего, несомненна авторская инспирация «Василием Ворониным». Как тот делал кровавый коктейль из русских классиков в своём «Голубом сале», так и Богословский микширует в «Мешанине» классиков уже нового времени, обращаясь к книгам, которые ещё по инерции стоят на полках, но постепенно уступают места новым трендам.

Собственно, его мешанину как субстанцию можно принять и за логос, и за экзистенцию, и за простой читательский интерес. Фокус же в том, что, как «Воронин» заколачивал ржавые гвозди в гроб русской классики, так и Богословский, вызревший на дрожжах постмодернизма, своей повестью приговаривает его если не к смерти, то к пожизненному заключению, потому что истина, оказывается, есть. В повести она открывается тем, кто так мастерски доказывал, что её не существует.

Богословский как хороший стилист то ли всерьёз, то ли играясь уничтожает былых кумиров подменой их текстов, рождая нового единого, но уже нечеловеческого бога, который, будто тень отца Гамлета, призраком маячит во всех текстах. Да и сам автор, похоже, то открывается, любуясь собой, зачастую, справедливости ради, впадая в убийственный нарциссизм, то, наоборот, запирается, прячась в матрице своего текста, из-за чего тот проседает, виснет, заставляя читателя местами скучать.

Собственно, микшируя, насыщаясь и исчезая, Роман Богословский во всей этой какофонии самых разнообразных – от стонов наслаждения до криков ужаса – звуков пытается нащупать свою собственную, пока что во многом сбивчивую мелодию, слушать которую весьма интересно, но ещё интереснее наблюдать за авторским modus operandi, рождённым на стыке литературного и диджейского мастерства.